Доля казачья

Но и тут мне не было покоя. На тонкой грани сна и реальности я вдруг отчётливо вижу генерала Тряпицина, который мне ехидно улыбается. И настолько тонко это видение, что у меня возникает мысль, что оно сейчас сотрётся и совсем исчезнет. Но смутное видение обозначилось ещё сильнее и я увидел, что Лев Гордеевич, целится в меня из пистолета. А я не могу уклониться от прямого выстрела мне в лицо и уже ясно понимаю, что обречён и холодный пот застилает мне глаза. Но ещё больше страшно мне не за себя, а за мою Идиллию — где она? Неужели я уснул на посту и проспал её? Страшнее этого для меня нет наказания. Это же преступление на войне и мне положен за это расстрел. И сам Тряпицин Лев Гордеевич приводит этот приговор в исполнение.

Но почему какой-то предатель судит меня? И моя душа взбунтовалась — где Идиллия? Где?

И тут светлая, как облачко, тень откуда-то сверху опустилась между нами. И нежно окутала меня, мне казалось, крылами, надёжно прикрывая от выстрела.

И как гром звучит роковой выстрел Тряпицина. Идиллия, как раненая птица, трепещется на моих руках. Как страшный демон хохочет генерал, весь содрогается от смеха. Затем он уходит за линию видимости моих глаз. А там шум борьбы и его дикий вопль полёта в тартарары, где прекратился глухим ударом разбитого тела.

Потом я стою, с мёртвой Идиллией на руках, на маленьком островке, а вокруг море воды.

— Это её жизнь и есть маленький островок — ваш Рай. И ты у неё был в гостях! — слышится отчётливый небесный голос. — А твоя жизнь вода, беда твоя жизнь! Большая вода! И беда большая!

Очнулся я в руках моей любимой Идиллии и ничего не могу ей ответить.

Главное, что она жива. И я неистово, как никогда в жизни закрестился — меня одолел нешуточный страх и за неё и за себя. И в бою так не бывает жутко. А тут, не побоюсь сказать, волосы на голове встали дыбом.

Трудно было возвращаться к жизни после холодных объятий сна и всего увиденного и прочувствованного каждой своей клеточкой. А утром мы с Василием не знали чем заняться. Вещей у нас фактически никаких не было, оставалось заниматься только документами. Но и тут ничего не ладилось. Мудрый господин Ичиро Тарада строго-настрого запретил нам покидать пределы его дома. Он прекрасно понимал, чем это могло закончиться для нас. Несчастный случай и нет лихих казаков. И как всегда, ответчиков тоже не будет.

Все бумажные дела он взялся уладить сам. И тут он опять удивил нас знанием русского языка. Это была ходячая кладезь разговорного русского языка. И, похоже было, что вся его душа была положена на алтарь, этого дела.

— Как это у вас в России говорят: «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек!»

Несомненно, что он глубоко изучал русский язык и, наверно, не в одной академии.

Прав был отец Идиллии, нам не следовало никуда высовываться из предоставленного нам убежища. И мы, как паразиты, вынуждены были скрываться от людей, или даже от шороха листвы. Везде могла ожидать нас опасность.

Сильно усталый, генерал появился только к ужину. Лицо его было непроницаемо, но нам он, как бы виновато, улыбнулся. Ведь мы тоже извелись в этой длительной осаде, да ещё при невидимом противнике.

— Документы вам выдадут только в день отплытия парохода. Казаки могут взять с собой только одежду и еды на сутки. И, естественно, свои справки об освобождении из плена.

Идиллия может тоже поехать в Россию, но только одна. К вам она не имеет никакого отношения. Соответственно и вещей может взять столько, сколько ей надо одной.

Лицо Идиллии счастливо, и отец невольно думает: — Чему радуешься доченька: везде коварство и обман. А ты так наивна, моё единственное дитя. Кто же тебя там защитит? Милая ты моя!

Ему хочется плакать навзрыд, но слёз уже нет. И сердце отца разрывается на части — болеть устало!

Василий тоже замкнулся и старался уйти в сад к своему любимому старому карпу.

Тот узнавал казака и спешил к нему. Рот карпа что-то тараторил и глаза его оживлённо блестели. И блаженно закатывались, когда Василий почесывал ему крутые бока.

— Рыба, но насколько она умна — думает Василий. — А мы всё воюем друг с другом, — и подытожил, — паразиты мы! Всё уничтожаем, всё, что попадётся. И нам по сто лет не прожить, но это и к лучшему: всё меньше крови на нас будет!

— Прощай мой друг, мой безответный дедушка. Ты моя единственная радость на всю вашу Японию. Только ты и смог понять мою суровую душу: добр я, как и ты, но кто об этом знает?

И сидит горемыка возле пруда и, странное дело, у карпа из глаз капают крупные жемчужные слезинки на цветные камешки дна. И рот его скорбно, совсем по-старчески, закрыт.

Он всё понимает! Возможно и не меньше нашего. А может и глубже всё воспринимает — этот мудрец вселенной!

Пароход уже вторые сутки стоял у пристани и, как всегда, работа на корабле всем находилась. Сновали моряки по трапу и не предвиделось окончания этой суматохе. Равнодушно взирали на них немногочисленные пассажиры. Их больше всего волновала экзотика этой малопонятной для европейца страны.