Доля правды

— Не трожь! — взревел полицейский. Шацкий отродясь не слышал такого чудовищного рева. Но было поздно.

Сначала прокурор Теодор Шацкий увидел белую вспышку, потом услыхал грохот, а потом его, как тряпичную куклу, швырнуло ударной волной на стенку. Остатком сознания он почувствовал неожиданное облегчение — мрак означал, что боль отступает. Авось лишь на минуту, но не исключено, что навсегда.

10

Кажется, он извлек из сандомежских архивов все, что только можно. Настало время идти дальше в поисках нужной прокурору информации, хорошо хоть, что, скорее всего, ему не придется выезжать за пределы воеводства. А если повезет, к завтрашнему дню все будет готово. Впрочем, поживем — увидим. Даже смешно, работенка для правосудия при расследовании довольно трудного дела оказалась гораздо проще, чем его обычные поиски шляхты с гербами.

Он мог бы оставить все папки в читальне и выйти, как это делал обычно, но на сей раз сунул их под мышку и вернулся в молитвенный зал. Почему? Ему, очевидно, передался дух уголовного следствия, а у дилетантов это всегда вызывает обостренную подозрительность, осторожность и повреждение ума. Ему не хотелось оставлять важные для прокурора документы без присмотра, чтобы каждый мог сунуть в них свой нос. Под каждым подразумевался убийца, или его соучастник, или кто-то с ними связанный. Ну а кроме всего прочего, главный зал архива все еще вызывал в нем страх, из-за чего он не мог спокойно о нем думать. Неужто он такой слабак? Одно нелепое событие, один увиденный за версту и в тумане труп, и он уже рассиропился, как старая баба.

Роман Мышинский отворил тяжелую стальную дверь и вошел в главное помещение синагоги. В свете проникающего сквозь окна послеполуденного солнца оно вовсе не выглядело страшным, скорее запыленным. Изображенные на своде знаки зодиака не производили впечатления грозных — это была просто довольно беспомощная живопись восемнадцатого века. Тем не менее, поднимаясь по содрогающейся при каждом шаге лестнице, он не мог похвастаться хладнокровием, а ведь именно там, на самой верхотуре, возле этих гребаных мостков и этих долбаных окон, из которых видны покойники, и находились ипотечные книги.

Он вернул архивные материалы на место и встал возле «своего» окна как на сеансе психотерапии. «Вот, пожалуйста, стою, и всё в ажуре. Ничего особенного, я совершенно спокоен».

И как раз в этот момент металлическую конструкцию затрясло, она затрещала в местах заклепок, сварных швов и соединений, а мостик, сорвавшись с крюка, с лязгом ударился о подоконник, как бы приглашая Романа взглянуть на новый труп.

Вскрикнув от ужаса, Мышинский даже подскочил.

— Что у вас там? Совсем с ума сошли? — внизу стоял директор архива и неодобрительно смотрел на Романа.

— Я-то при чем? Это у вас тут какие-то тектонические процессы.

Осуждение в глазах директора исчезло, появилось незлобливое снисхождение к идиоту.

— Угадали. Чем еще могу быть полезен? Я собираюсь закрыть, — тут он злобно ухмыльнулся, — наш центр сейсмических исследований.

11

За свою жизнь он достаточно насмотрелся документов о войне, чтобы знать, что дело из рук вон плохо. Теперь его организм работал в ином режиме, в венах было больше гормонов, чем самой крови — биология хотела дать ему максимальные шансы на выживание. Ему оторвало ноги, кишки вывалились наружу, глаз он разлепить не мог, а если б все это увидел, забился бы в такой истерике, что пополз бы с оторванной ногой в руке или стал запихивать на место кишки. Жалко, что все так кончается, но, с другой стороны, хотелось бы надеяться, что все-таки существует какое-то «потом» или какое-то «заново», почем знать.

— Вставай, Тео! Здесь нельзя оставаться! — Белый свет ослепил его даже сквозь сомкнутые веки, он заслонил лицо рукой и догадался, что у него есть рука. Уже хорошо.

— А ноги? — спросил он сдуру.

— Что, ноги? Вставай на свои ноги, надо вынести отсюда Марека, не исключено, что есть еще возможность его спасти. Быстрее, Тео, умоляю! — в голосе Соберай появились слезливые ноты.

Шацкий закашлялся и решил открыть глаза. В воздухе было столько лёссовой пыли, что свет от фонариков пробуравливал в нем лишь короткие и на удивление белые проточины. Лицо Баси Соберай покрывал толстый слой лёсса, он различал только перепуганные глаза, влажные губы — она их нервно облизывала — и мокрую дорожку под носом. Сам он был весь в пыли, изрядно побит, но цел — мог двигать всеми своими конечностями, только чудовищно болела голова и спина в месте удара о стену. Шацкий с трудом встал, голова закружилась.

— Вильчур?

— Перевязывает Марека.

— Дуй наружу, вызови «скорую». К собачьим трупам бежишь прямо, потом помни о стрелках. Держи. — Он сунул ей пистолет.

— Ты с ума сошел?!

— Во-первых, могут быть и другие собаки, во-вторых — преступник. Не спорь, беги!

Он подтолкнул ее к выходу, а сам, пошатываясь, пошел в сторону коридора, где исчез Дыбус, оттуда пробивался свет от фонариков и доносились мучительные стоны.