Доля правды

— Знаю, ладно, Эльжбеты, извини, — с неожиданной для самого себя нежностью пробормотал Шацкий, привлек к себе худышку-любовницу и поцеловал пахнущие миндальным шампунем волосы.

— И что пришло извне?

— Вернее, кто.

— Клейноцкий?

— Умничка! Помнишь, как мы сидели вчетвером? Мы с тобой, Клейноцкий и Вильчур. Под большим слайдом с мертвым телом твоей подруги на стене. И снова нас придавила инсценировка. Этот слайд, этот действующий на нервы способ поведения Клейноцкого, его трубка, его лингвистические разглагольствования. Много чего тогда происходило, но нам хотелось, чтоб побыстрей, а он говорил вещи, на наш взгляд, очевидные, его философствования казались нам бледными, потому что он не знал столько, сколько ты, например, о Сандомеже, о Будниках, об отношениях между людьми. Но он сказал самую важную вещь: что ключом к загадке является первое убийство и стоящие за ним мотивы. Что первое убийство было совершено под влиянием самых сильных эмоций, а следующее — это уже осуществление некоего плана. На первой жертве была вымещена вся злость, ненависть, желчь, зато другая жертва была, что называется, просто убита. И тогда я задумался. Если расценим три убийства как единое целое, если сосредоточимся на первом, самом главном, и на секунду забудем о декорациях, то все очевидно. Убийцей должен быть Будник. У него был мотив — измена жены, была возможность, и при этом не было абсолютно никакого алиби, он путался в показаниях и заговаривал нам зубы.

— Только кто бы подозревал труп? — Бася Соберай встала, надела на себя рубашку Шацкого и вытащила из сумки дамские сигареты.

— Ты куришь?

— Пачку в две недели. Скорее хобби, чем зависимость. Можно здесь или пойти на кухню?

Шацкий махнул рукой, поднялся с постели и потянулся за своими сигаретами. Закурил, горячий дым прошел в легкие, тело покрылось гусиной кожей; весна, похоже, и пришла, но ночи все еще были холодными. Чтоб согреться, он завернулся в одеяло и стал ходить по квартире.

— Конечно, никто не подозревает труп, — согласился прокурор. — Однако, если б не труп, дело оказалось бы проще пареной репы, потому что и в случае убийства Шиллера он также был бы самым главным подозреваемым. Оставалось обратиться к старому принципу Шерлока Холмса: если исключить все возможности, то оставшаяся, пусть даже самая невероятная, должна соответствовать действительности.

Соберай затянулась сигаретой.

— Почему мы этого не заметили? Ты, я, Вильчур.

— Работа иллюзиониста, — пожал плечами Шацкий. — Это, пожалуй, самая гениальная идея Будника. Ты ведь знаешь, на чем обычно держатся фокусы? На отвлечении внимания, правда? Когда одна рука тасует в воздухе две колоды карт или превращает горящую бумагу в голубя, у тебя нет ни времени, ни желания взглянуть, что же делает вторая. Ясно? А мы по разным причинам были идеальными зрителями для этого фокуса. Ты и Вильчур — вы настолько здешние, что для вас все имело слишком большое значение. Я настолько чужой, что не сумел отделить существенного от несущественного. Мы все время пялились на цилиндр и кролика. На полотна в костелах, цитаты из Библии, бочки, обнаженный труп, найденный там, где когда-то было еврейское кладбище. А менее броские вещи ускользали от нашего внимания.

— Это какие?

— Например, лёссовый песок под ногтями Будниковой. Если ты вытаскиваешь из кулака непонятный символ, то ногти тебя уже не интересуют. А если бы заинтересовали, тогда бы мы подумали о подземельях раньше. Или окровавленные ноги второй жертвы. Да еще и бочка. Ты все это видишь и не задаешь себе вопроса, почему у чиновника городского управления изувеченные, все в синяках, бесформенные стопы.

— Стопы бродяги…

— Вот именно. Все эти мелкие подробности с самого начала сидели во мне и порой напоминали о своем существовании, как и слова Клейноцкого, и слова твоего отца.

— Что все лгут?

— Не только, были и другие, не дающие покоя. Поначалу я думал, что речь идет о передаче ненависти из поколения в поколение — в контексте Вильчура это было бы естественным. Но твой отец говорил о жизни в маленьком городке, где сосед соседу в окно заглядывает, о том, что если жена наставит тебе рога, то потом в костеле приходится стоять рядом с ее любовником. Черт, этого Будника я все время держал где-то глубоко в мозгу, а он все время давал о себе знать, выскакивал наружу, но я его снова и снова сбрасывал в этот колодец, ибо такое решение казалось слишком нереальным. И только когда я всерьез задумался над этим, все встало на свои места. Возьми перевернутую букву на картине: раввин в Люблине сказал, что ни один еврей не допустит такой ошибки, так же как и мы никогда бы не написали «Б» с брюшком на левой стороне. Это не свидетельствует против Вильчура. Это свидетельствует против человека, который каждую минуту должен заглядывать в Википедию, чтоб согласовать мелочи. А Будник ориентировался «в меру», он ведь интересовался холстом, он был настолько в курсе всех антисемитских заскоков, что прекрасно знал, на каких струнах стоит тут поиграть.