Особенно Ежику полюбился широкий и низкий, метра полтора, торчавший из земли камень, с одной стороны очень отлогий, с других – покруче. И вот на этот теплый шероховатый камень он старательно забирался с отлогой стороны на одних руках, немного стараясь помогать коленями. А потом сползал или там же, или, чаще, с другой стороны, но его колени всегда подгибались, и он падал на мягкую землю. Сначала плакал от досады, потом привык и даже стал смеяться от падений. Эльвира смотрела на него, закусив губы, но подбадривала:
– Давай, мое солнышко, старайся, станешь сильным, как папа.
– Мам, а я стану
– Станешь, мой хороший.
– А мои
– Будут, мальчик, будут, – и отворачивалась.
Пацан окреп, поздоровел, стал веселее, его руки и плечи стали сильнее, Долина делала свое прекрасное дело. Но тоненькие ножки по-прежнему подгибались, не держали его.
Это случилось, кажется, на пятнадцатый день экспедиции.
В тот день дежурил с Эльвирой Арамис, ее давний верный друг и поклонник. Эля в хозпалатке искала канистру с растительным маслом, как вдруг услышала снаружи взволнованный голос Арамиса:
– Эля, Эля, выйди!
– Что-то с Ежиком? – она вылетела из палатки.
– Тсс! – он приложил палец к губам и поманил ее за собой.
Обогнув палатку, Эля увидела Ежика, сползавшего с камня с его крутой стороны. Он, как всегда, сползал с камня на руках. Но когда его ножки коснулись земли и затем, как обычно, должны были бы подогнуться, и тогда он должен был бы очередной раз упасть, они, эти худенькие ножки, на несколько секунд остались прямыми. Он стоял. Стоял! Секунд через пять его ножки подогнулись, и он упал, но тут же бодро пополз вокруг камня забираться на него снова.
Эльвира закрыла рот рукой, чтоб не закричать. Арамис взял ее под локоть:
– Спокойно, Эля, спокойно.
Через минуту мальчик снова сползал в том же месте, и снова встал на ножки, и снова стоял. И тогда он оторвал левую руку от камня и стоял несколько секунд, держась за камень только правой рукой, потом стал поворачивать медленно голову налево, увидел мать, просиял, взмахнул левой рукой, и от этого снова упал назад. Эльвира тигрицей бросилась к нему, подняла, прижала к себе, стала целовать:
– Ежик, мой мальчик, ты чудо! Ты стоял! Мальчик мой, мальчик, мальчик…
Арамис ладонью вытер глаза.
В тот вечер Саныч и Ледокол возвращались к вечернему костру последними. Они прошли тогда километров на пятнадцать выше по течению на предмет поиска удобных мест для новых баз, за день отмахали прилично и возвращались очень усталые, предвкушая обед и вечерний чай.
– Ну, Саныч, не слабо я умотался сегодня. А ты – как огурчик!
– Ничего, Ледок, пробьемся. Давай-ка, брат, нашу старую! – и они запели вместе в ритме шагов.
Вскоре у костра услышали их доносившиеся издалека голоса:
Потрясенный Саныч молчал.
– Ну, папа, ну, я
Саныч молча опустился на колени и протянул сыну руки. И Ежик тоже протянул руки к отцу и вдруг, к удивлению всех, даже матери, сам сделал маленький шажок. А на втором шажке он уже падал вперед, но могучие руки отца подхватили его и взметнули вверх.