Долина бессмертников

Олег еще раз оглядел камеру, усмехнулся: „Славно время провели — три дня в камере сидели, два дня улицу мели!“ Он растянулся на нарах, зевнул и уже закрыл было глаза, собираясь поспать, но вдруг его словно ударило током: Лариса! Олег вскочил, ошарашенно уставился на лампочку. Ее тоскливый желтушный свет показался на миг слепящим. Получалось странно: за весь день Лариса, как нарочно, ни разу не встала в памяти, а вот сейчас явилась, и под недоуменно-обиженным взглядом зеленоватых ее глаз мигом растворилась та беспечная злость, которая помогала Олегу чувствовать себя чуть ли не героем. Теперь же все оказалось далеко не просто. Он даже сморщился, как от зубной боли, вспомнив противный хруст, померещившийся ему в тот момент, когда он пнул клетчатого в лицо. Возможно, клетчатый — подонок, но не в нем дело. Сегодня Харитоныч сказал: „Все одно — люди“, А он, поэт, ударил ногой в лицо человека! Не клетчатого хулигана, а человека, и важен этот и только этот факт. Все остальное — мишура, обрамление, интересное, может быть, для юстиции, но не для психологии. Выходит, в сумрачных подвалах его души — души поэта, черт возьми! — обитает низколобое волосатое существо, могущее бить ногой в человеческое лицо („…и получать от этого удовлетворение!“ — Олег даже застонал), а если дать ему волю, потакать и поощрять — то в принципе способное, наверно, отдать приказ выкатить на площадь полевые орудия и стрелять картечью по людским массам. Кстати, не оно ли, это низколобое существо, угрожало когда-то Мишке, заставляя его, больного до беспамятства, карабкаться на перевал? Этого Олег уже не мог вынести. Он слетел с нар и, кусая губы, заметался по камере. Клетчатый с приятелями сделали гораздо худшее, чем просто разбили ему нос, они заставили его на миг стать подлецом или чем-то около того… И Модэ… Олег ахнул: а он-то, дурак, подумал, что Модэ помог ему — сделал инъекцию жесткости, вбил, можно сказать, железную арматуру в сырое тесто бетона, а что получилось?.. Не это ли имел в виду Мишка, сказавший у входа в музей: „…он существует, и никуда от этого не денешься“?..

Опомнившись, Олег обнаружил себя стоящим посреди камеры. Показалось, что именно Модэ окружил его этими стенами, боясь, что Олег явится в Великую степь, как соглядатай из будущего, опасный свидетель его кровавых дел.

— Ну, нет! — прошипел Олег, упершись взглядом исподлобья в обшарпанную стену. — Теперь-то уж я не оставлю тебя!..

Олег забыл на миг, что Модэ уже две тысячи лет как истлел в могиле. Ему казалось, что шаньюй сидит надалеко, за стеной, на войлочном своем троне и, пронзительно глядя из-под свисающих на лоб рано поседевших волос, приказывает отрубить кому-то голову.

Любопытство влекло раньше Олега в Великую степь, — теперь же его толкали туда злость и жажда истины, жажда понять Модэ и себя.

— Спокойнее! — приказал он себе. — Сейчас там должна стоять зима. С этого и начнем.

Прищурившись, окаменев лицом, он продолжал глядеть перед собой, все пристальнее и пристальнее, — и показалось: дрогнула несокрушимая стена, заколебалась, сделалась туманной и наконец растаяла, исчезла совсем, как будто ее и не было никогда. На Олега дохнуло прохладой, а потом — отчаянным холодом. Ослепительно белая равнина предстала перед ним во всю свою неоглядную ширь. Ледяной ветер раскачивал высокие сухие стебли дэреса, выступающие из-под тонкого снежного покрова. Беспокойно металось воронье, словно тщетно пытаясь угольной чернотой своего оперения начертать в косом полете некие письмена на белой равнине степей. Неподалеку, стоя головой по ветру, скребли копытами снег низкорослые косматые лошади, никогда не знавшие узды.

Да, поэт не ошибся — в Великой степи действительно стояла зима…

Зима, наступившая после прихода Модэ к власти, выдалась на редкость суровой. Морозы, обильные снегопады и невесть откуда нахлынувшие полчища волков погубили много скота. Странная и неслыханно быстротечная болезнь прокатилась по кочевьям — еще утром здоровый человек начинал вдруг чувствовать недомогание, покрывался багровыми пятнами, впадал в беспамятство и к ночи умирал. Разбойные набеги юэчжей и дунху сделались особенно часты.

Все эти беды в народе так или иначе связывались с кровавыми делами молодого шаньюя, который вслед за убийством отца обезглавил яньчжи Мидаг, ее малолетнего сына-наследника и государственного судью — предводителя могущественного рода Сюйбу. В кочевьях происходило глухое волнение, шли упорные слухи о том, что Модэ разгневал духов.

Хуннские роды распались на три группы: Гийюй, Бальгур и еще полдесятка князей решительно стояли за Модэ. Знать рода Сюйбу, не скрывающая своей вражды к новому шаньюю, возглавляла другую группу. Тех же, кто выжидал и колебался, объединял вокруг себя предводитель знатного и сильного рода Гуань князь Аттала.