Долина бессмертников

Посол медлил. Сбычившийся, со сжатыми кулаками, тяжело впечатавший в узорчатый войлок подошвы огромных унтов, он стоял, как грозное напоминание о тысячных лавах, налетающих в облаках багровой пыли, о горящих кочевьях, о свирепых всадниках, волокущих на волосяных арканах жен и дочерей, о тоскливом реве угоняемых стад, о холодных пепелищах, над которыми много дней не перестают кружить степные коршуны. Налитые кровью глаза посла предостерегающе прошлись по лицам князей.

— Это последнее твое слово, великий шаньюй? — придушенным от злости голосом спросил он.

Ответа не последовало. Послы повернулись и, ступая с нарочитой твердостью, покинули юрту.

Взоры князей были устремлены на Модэ. Все несколько растерянно ждали, что скажет молодой шаньюй, но он прежде повернулся к Гийюю и положил ему на плечо руку:

— Чжуки, ты сегодня отвел от меня верную смерть. Когда у меня родится сын, я назову его твоим именем.

После этого он встал и усталым обыденным голосом произнес:

— Князья, поднимайте свои тумэни — мы начинаем поход.

И в этот миг ни сам молодой шаньюй и никто из князей еще не знал и не мог знать, что походу этому суждено длиться долгих тридцать четыре года;

что, наголову разгромив дунху и вернув попутно Иньшань, Модэ придется стремительным маршем броситься на юэчжей, которые в его отсутствие разорят западные кочевья Хунну;

что затем его тумэни вторгнутся в полуночные земли народов хуньюй, кюеше-кипчаков, динлинов, гэгунь-кыргызов и цайли;

что и Долгая стена не удержит хуннов на их пути к потерянной родине — они вернутся и снова возведут свои юрты на зеленых равнинах Великой Петли;

что воинственные сыны степей будут десятилетиями потрясать высокомерную Поднебесную империю и под маленькой деревушкой Байдын в зимнюю стужу, под вой метели они окружат всесильного императора Лю Бана вместе с его трехсоттысячным войском и поставят основателя Дома Хань на грань полнейшего разгрома;

что, преследуя давних своих врагов, юэчжей, воинам шаньюя предстоит рубиться в мертвой от зноя долине Тарима, в цветущих оазисах страны Давань, в предгорьях Памира и Тянь-Шаня, на древних землях Бактрии и Согдианы;

что дело Модэ просуществует три с лишним века и в конечном счете погубит всех хуннов…

Вернувшись к себе после того Совета, на котором был решен поход на дунху и погиб Бабжа, Бальгур почувствовал себя плохо. До конца дня он пролежал, тоскливо уставясь в дымник юрты, а к ночи стал бредить. Ему казалось, что через дымник спустился Бабжа, пронзенный стрелой шаньюя, но живой и румяный. „Модэ был прав, — смеясь, говорил он. — Земля дороже всего. Потерю людского стада можно восполнить приплодом, а земли же всегда столько, сколько было…“ — „Ты лжешь, Бабжа, ты всегда был хитер, — стонал Бальгур. — Земля обманывает нас — мы-то умрем, а она останется. Она всегда останется… Взгляни на меня, Бабжа, и ужаснись — ведь нам так мало отпущено небом видеть друг друга. Зачем же горевать о земле, которая вечна? Жалеть надо недолговечное, Бабжа, людей жалеть надо… Детей своих пожалей — не оставляй им в наследство недоконченной войны из-за неподеленных земель… Нет, не надо завещать своим детям ненависть, не надо их руками сводить друг с другом счеты, будучи уже мертвыми…“ Бабжа исчез, — вместо него предстал Тумань, но не с одной стрелой в груди, как Бабжа, а весь ощетинившийся стрелами. „Никак не пойму, — горько говорил он. — Неужели мой сын не почувствовал, не понял, что такое неволя, если отдал свою жену дунху?“ — „Но ведь он поступил так, чтобы избежать войны. Разве не так поступил и ты когда-то?“ — „Князь Бальгур, война — бессмысленное дело, но лучше война, чем неволя… Я уклонился от войны, потому что у меня было куда уводить народ. Разве хоть один хунн попал тогда в неволю по моей вине?.. Нет, не понимали вы меня…“ — „Да, Тумань, не понимали…“

Придя в себя на другой день, Бальгур почувствовал близость кончины. Он отправил гонца поднимать воинов рода Солин на войну с дунху и выехал следом сам. Шаньюй и Совет князей провожали государственного судью до ближайшего перевала.

Был тревожный ветреный день. Над голой седловиной шли облака караван за караваном. Солнечные лучи то гасли, то разгорались в слюдяных блестках сумрачных гранитных столбов, стерегущих перевал.

— Князь Бальгур, когда-то они помогли мне, — Модэ протянул руку — на ладони у него лежали три красные игральные кости. — С тех пор я всегда носил их при себе, как амулет. Я выиграл их у тебя, помнишь? А сейчас возвращаю. Может, они помогут и тебе.

С грустным сожалением и словно бы издалека смотрел старый князь на Модэ.

— Теперь ты в них не нуждаешься…

— Да, князь Бальгур, отныне мой амулет — острие моего меча, — Модэ улыбнулся, но глаза его оставались холодными и угрюмыми.

— Как знаешь, шаньюй, как знаешь… Конечно, ты вернешь и Иньшань, и Великую Петлю, но… есть на свете то, чего вернуть нельзя…

— Такого нет, князь! — Модэ резко дернул повод, и конь под ним всхрапнул, оскалившись, точно засмеялся.

— А люди, шаньюй?