Долина юности

Дни идут, словно ничего не произошло. Мы живем на пятом этаже коробки, в которой проживает множество других семей. Дядя Проспер утром уходит на завод, а вечером возвращается с завода. Тетя Эжени утром уходит в свою контору, а вечером приходит из конторы домой. Во вторник бабушка Кларисса идет на рынок и возвращается, нагруженная мешком картошки, корзинкой с луком и килограммом помидоров. Бабушке Клариссе шестьдесят лет. Сколько времени пройдет, прежде чем я опять увижу папу с мамой? Больше или меньше шестидесяти лет? Мы с братом перед приятелями делаем вид, будто ничего не случилось. В Бухаресте никто не должен подозревать, что наши родители уехали.

Сегодня вторник. Бабушка Кларисса с неизменным пучком седых волос на затылке приходит с рынка и раскладывает овощи на балконе. Мы с Александром тоже идем на балкон — поглазеть на помидоры. Они гладкие, красивые и размером не больше носа клоуна. Приставив помидор к физиономии, я начинаю кривляться.

— Перестань сейчас же! — командует брат. — А то не поедешь к маме с папой.

— Да ну, — говорю я, замерев. — А п-п-почему?

— Потому что ты идиот. А папе не нужен идиот.

— А ты умник, м-м-можно подумать?

— Вот именно, — отвечает он, вышагивая по балкону, как кинозвезда. — Потому что я хожу в школу.

Это правда, что он уже пошел в школу, а я сижу дома с бабушкой. От слов брата мои мысли начинают крутиться как бешеные. А если там, в той прекрасной стране, куда мы должны скоро поехать, папа и мама уже усыновили другого Эжена? Который соображает лучше, чем я? Который никогда не делает глупостей. Который не писает в постель по вторникам, средам и субботам. Послушного Эжена. Пятилетнего мальчика, который не ревет белугой оттого, что в кухонном шкафу не осталось шоколада.

— С-с-сколько в-в-времени прошло с тех пор, к-к-как они уехали? — спрашиваю я у Александра.

Слова прилипают к моим губам, словно размокшее во рту печенье, которое я стараюсь выплюнуть. Но взрослые говорят не «прилипать», а «заикаться». Я очень сильно заикаюсь. Я заикаюсь по вторникам, средам и субботам. Заикаюсь в июне, январе и зимой.

— С-с-сколько в-в-времени прошло с тех пор, к-к-как они уехали? — повторяю я.

— Две недели.

— Это б-б-больше или м-м-меньше, чем г-г-год?

— Ты и правда дурачок, — вздыхает брат, пожимая плечами.

— К-к-когда мы к ним п-п-поедем?

— Я — скоро. А ты — не знаю. — И после паузы: — В следующий раз, когда они позвонят по телефону, я им скажу, что ты даже не знаешь разницы между месяцами и годами. Они будут так разочарованы!

Брат всегда умеет найти подходящие слова, идеальную интонацию и нужное выражение лица, чтобы разозлить меня. Я беру помидор из корзины, чтобы швырнуть ему в морду.

— Если ты сделаешь это, я скажу бабушке.

— Наплевать!

— Тебя накажут. Ты никогда не поедешь в Швейцарию.

Я вспыхиваю и начинаю дышать, как разъяренный бык, которого однажды видел на рынке. Брат прав: если я размажу помидор по его физиономии, то можно будет попрощаться с родителями. Я крепко сжимаю в руке маленький красный шарик и в конце концов вымещаю свою злость, бросая его изо всех сил, не глядя, в небо. Он приземляется, смачно взорвавшись, у ног двух тетенек, которые чистят картошку, сидя на металлических стульях перед коробкой, где мы живем, на краю пустыря. Одна издает громкий испуганный вопль, Другая роняет свою картофелину в пыль.

В тот же момент мы с братом прячемся за парапет балкона, давясь от смеха. Минутой позже осторожно выглядываем над перилами. И даже осмеливаемся посмотреть во двор. Тетки внимательно изучают все окна вокруг. Но поскольку пустырь окружен тремя другими многоэтажками, они еще долго будут так пялиться.

— Если я задену почтальона, то поеду в Швейцарию раньше тебя, — заявляет Александр с заговорщицким видом.

Его помидор разбивается о переднее колесо почтальонского велосипеда. Брызги и семечки разлетаются по униформе от фуражки до носков. Застигнутый врасплох почтальон теряет равновесие и плюхается животом на утоптанную землю в пучках желтой травы. Мы наслаждаемся в течении трех секунд этим фантастическим зрелищем — и снова скрываемся за парапетом балкона. Снизу на всю округу разносится ругань почтальона. Нас распирает от смеха. Я хватаю новый снаряд. Тихонько поднимаю голову, чтобы осмотреть окрестности. И вдруг перед моими глазами возникает мадам Мерлеску, мать Сорина, которого я на дух не переношу.

— Если я попаду в мамашу Сорина, то уеду в Швейцарию завтра утром!

Мой снаряд улетает в нужном направлении. Увы, я не учел перемещение цели. Вопреки всем ожиданиям, на месте мадам Мерлеску оказывается большой бродячий пес. Бац! Прямо по ребрам! Уязвленная в собственном самолюбии, запачканная красным соком дворняга поднимает такой лай, что, кажется, вот-вот надорвет глотку. В окна высовываются жильцы — узнать, что происходит. Две тетки с картошкой, срываясь на крик, объясняют, что какой-то малолетний оболтус терроризирует двор, швыряясь едой.

— Нет, вы только подумайте! Какое свинство! — бушует первая.

— Я на прошлой неделе выстояла в очереди два часа за пачкой сахара и сеткой помидоров, — возмущается вторая.