Долина молчаливых призраков. Скованные льдом сердца

Вдруг он остановился. Он взглянул на куртку Блэка и внезапным движением, изумившим последнего, схватил ее и снял с нее что–то. Приглушенный крик вырвался из его груди. Он держал в пальцах один волос. Он был длиною с фут и принадлежал не эскимосской женщине. Он отливал золотом в тусклом свете, проникавшем в окно, Пелетье поднял страшный взгляд на сидящего против него человека,

— Вы лжете! — сказал он. — Она не эскимоска!

Блэк приподнялся, опираясь громадными руками на край стола, выставив вперед свое грубое лицо, так что Пелетье принужден был откинуться назад. И это было вовремя. С проклятием Блэк отшвырнул стол в сторону и кинулся на больного.

— Я убью тебя! — крикнул он. — Убью и суну туда же, куда ее. А когда придет твой товарищ, я и его…

Его рука протянулась к горлу Пелетье, но раньше, чем он успел стиснуть его, тот крикнул:

— Казан! Казан!

С злобным ворчанием старый одноглазый пес бросился на Блэка, и все трое покатились на скамью Пелетье.

На минуту нападение Казана заставило Блэка отнять одну из своих могучих рук от горла Пелетье. В то время, как он старался сбросить с себя собаку, Пелетье успел засунуть руку под подушку и вытащил тяжелый казенный револьвер. Когда Блэк занес над собакой длинный нож, выхваченный из–за пояса, Пелетье спустил курок. Блэк выронил нож, Без единого звука он рухнул на пол. Пелетье вскочил. Казан все еще не разжимал зубов, вонзившихся в ногу матроса.

— Будет, дружище, — позвал он собаку. — С ним покончено.

Он сел и посмотрел на Блэка. Он знал, что человек этот мертв. Казан с поднявшейся дыбом шерстью обнюхивал голову матроса. В эту минуту в окно ворвался яркий луч света. Это было солнце — второй раз за четыре месяца. Крик радости вырвался из груди Пелетье. Но вдруг он остановился. На полу, рядом с Блэком, что–то блеснуло золотом. Пелетье бросился на колени.

Это был золотой волос с куртки убитого, приставший к карточке его возлюбленной, которая упала, когда стол перевернулся. С этой карточкой в одной руке и с волосом в другой Пелетье медленно поднялся на ноги и посмотрел в окно. Солнце опять скрылось. Но его появление вдохнуло в него новую жизнь. Он радостно обернулся к Казану.

— Все это имеет какое–то значение, дружище, — сказал он тихим убедительным голосом. — Солнце, карточка и это. Это она послала. Слышишь! Она послала! Я слышу ее голос, она велит мне идти: «Томми, — говорит он, — ты не мужчина, если ты не пойдешь, хотя бы тебе пришлось умереть в пути. Ты можешь снести ей что–нибудь поесть, — говорит она, — ведь все равно, где умереть — здесь или в юрте. Можешь написать словечко Билли и можешь оставить ей чем прокормиться до его возвращения, а потом он перевезет ее сюда, а тебя все равно похоронят рядом с остальными». Вот, что она говорит, Казан, ну, и, значит, мы пойдем!

Он оглянулся немного растерянно.

— Прямо по берегу, — пробормотал он. — Ну что же, мы пройдем.

Он начал собирать в мешок провизию. За дверями у него были маленькие саночки. Закутавшись в меховую одежду, он положил мешок на сани, туда же погрузил вязанку дров, фонарь, одеяло и масло. Сделав это, он написал несколько слов Мак–Вею и прибил записку к двери. Потом он впряг старого Казана в санки и пустился в путь, оставив убитого там, где он упал.

— Этого–то она и хотела от нас, — сказал он Казану. — Конечно, она хотела этого, доброе верное сердце!

Глава VIII. МАЛЕНЬКАЯ ТАЙНА

Пелетье держался у самого скованного льдом берега. Он подвигался медленно, щадя Казана, напрягавшего все мускулы своего старого тела, чтобы тащить сани. На время возбуждение придало силы Пелетье, но они постепенно стали падать. Все–таки прежняя слабость не возвращалась к нему. Он чувствовал, что неуверенность коренится, главным образом, у него в глазах.

Недели лихорадки ослабили его зрение, и весь мир кругом казался ему изменившимся и странным.

Он видел отчетливо только на расстоянии нескольких сот шагов, за пределами этого небольшого круга все казалось ему серым и темным. Странным образом его поражало, что, несмотря на трагизм его теперешнего положения, в нем было и что–то комическое. Он не мог не смеяться, вспоминая, что Казан одноглазый, а сам он полуслепой. Он посмеивался про себя и разговаривал с собакой.

— Мы точно в кошки–мышки играем, дружище, — говорил он, — как играли ребятами. Она завязывала мне глаза платком, и я гонялся за ней по всему старому саду, а когда я ловил ее, то по условиям игры мог поцеловать. Раз я здорово налетел на яблоню…

Конец его лыжи ударился в обледеневший сугроб и он отлетел далеко лицом в снег. Он выкарабкался и встал.

— Мы играли в эту игру, пока не выросли, старина, — продолжал он. — Последний раз мы играли, когда ей было семнадцать лет. Она заплетала волосы в толстую косу, но они все растрепались, и, когда я поймал ее и сорвал платок, я увидел ее смеющиеся глаза и губы. Я сжал ее крепче, чем всегда, и сказал ей, что буду устраивать наш дом с ней. А потом я попал, сюда.