Долина смерти (Искатели детрюита)

Согнувшись в три погибели, крадется к церкви. Церковь недавно побелена — 12-го мая день святого лодыря Полувия — белые стены лучше, чем все другие предметы, вылавливают из чернильной мглы остатки света и отражают их обратно в чернильную же мглу. Прижиматься к церковной стене, как это делает неизвестная фигура, более чем глупо.

Иван крадется по земле к глупой фигуре. Заметила ли она его или нет, но только двинулась и сама — опять-таки вдоль стены.

— Идиотизм, — неодобрительно отзывается рабфаковец по ее адресу. — Это или абсолютное незнакомство с физикой, или вообще дурость… Впрочем, может быть и третье: желание привлечь к себе хотя бы меня…

Фигура, дойдя до угла церкви, оторвалась, наконец, от стены и, совсем не желая быть невидимкой, храбро зашагала во весь рост по направлению к белому пятну — к плите над «почившим в бозе в 1828 году протоиереем Пафнутием Хлеборастыкиным».

И опять — что за странность? — ее, как летучую мышь, влечет к себе белый цвет… фигура ляпнулась пластом на белую плиту и замерла неподвижно.

Иван тоже замер:

— Черт ее! Может, сумасшедший Митька вернулся?..

Минута. Другая. Третья… Рабфаковец решает приблизиться, насколько можно… Ползет по росистому газону, и вдруг…

…плита колыхнулась — стала торчком — фигура скользнула по ней — в подземный склеп… Затем плита снова стала на место…

— Экая я ворона! — вслух бранится Иван и с чувством одураченного подходит к загадочной плите, проглотившей загадочного человека.

Плита как плита. Не в первый раз он ее видит. О том, что на ней все-таки покоилось живое тело, а не плод разыгравшегося в темноте зрения, говорит ее относительная теплота.

Рабфаковец прижимает ухо к полированной поверхности: ни звука, мертвая, как и полагается ей быть в склепе, тишина… Шарит руками вокруг, лежа на плите: может, рычажок какой найдется, какая-нибудь зацепка?.. Ни черта! Ни одного гвоздя, что называется!..

Вдруг, резко, как и в первый раз, без всякого предупреждения, плита переворачивается… Иван, обрывая ногти, летит вниз, головой вперед…

Он падает на вытянутые руки и все же больно ударяется головой и спиной, в тот же миг два тяжелых тела наваливаются на него — прижимают лопатками к земле… Иван от удара оглушен, — трещит голова, ломит позвоночник. Крикнуть он не успевает, так как его голова моментально закутывается чем-то жестким, пыльным и вонючим, — очевидно, грязным мешком; закутывается туго, добросовестно.

«Кажется, на экзамен я не попаду», — проносится в его смятенной голове. Затем он вырывает правую руку, на которую уже накинута веревка, и, несмотря на то, что действует наугад, наносит ею верный и крепкий удар в нижнюю часть лица одного из противников. Сразу становится легче — четыре пуда с груди долой.

В планы противников, очевидно, не входит убийство рабфаковца: они стараются только обезвредить его, глуша кулаками нещадно. Иван это соображает, неожиданно делает мост, хотя трещит спина, и угрем выскальзывает на поверхность двух тел. Те — сослепу — добрые полминуты усердно тузят друг друга, потом понимают ошибку и снова набрасываются на рабфаковца, который, отчасти освободившись от грязной тряпки, стоит, прижавшись к стене и выставив правую руку для защиты лица. Он осторожен и хладнокровен. Противники же горячатся и мешают друг другу; большая часть их ударов сыплется в стену… Но вот один из них ловит рабфаковца за голову и, пренебрегая его ударами, оттаскивает от стены; второй сзади сжимает его вокруг пояса.

— Веревку, найди веревку, — хрипит он. — Я его крепко держу…

Первый бандит, доверившись товарищу, выпускает из рук голову, а Иван, поймав через плечо голову второго бандита, швыряет его через себя. Тело падает с глухим хрястом…

В темноте не поймешь, что творится. Рабфаковец только что сунул руку за револьвером, как в воздухе свистнула веревка, хлестко обвив его вокруг шеи. Потом — толчок вперед, и он падает полузадушенный.

В нравоучительных романах спасение всегда является вовремя и непременно сверху, — по крайней мере, ниспосылаясь с небес. Настоящее повествование слишком далеко от мысли нравоучать и обходится без небесных сфер, но, тем не менее, и здесь спасительная рука явилась сверху — из дыры, которую молодчики впопыхах забыли прикрыть, и явилось очень кстати. Оно не могло не явиться, так как вытекало из законов исторической необходимости. Не могло не явиться, так как рабфаковка Синицына следовала за «борцом со случаем», начиная от его квартиры.

Сноп яркого света, ослепивший обе стороны, и мужественный женский голос, отчеканивший слова:

— Контрики, руки вверх, а то стреляю!..

И, действительно, щелкнул взведенный курок.

Контрики — здоровенные мужики из лабазного ряда — с глупыми рожами, не медля ни одного момента, повиновались.

— Вставай, Безменов! — снова скомандовал голос, и Безменов встал — сильно помятый и немного сконфуженный. Одной рукой он сорвал с лица тряпку, затем выхватил револьвер и после этого лишь освободил от веревки шею; другую руку он приложил к губам…

Из склепа вырвался пронзительный свист. Через пару минут примчались чекисты.

Глава десятая