Долой оружие!

Часто мимо нас с оглушительным дребезжаньем и стуком проносился поезд; опять и опять раненые: мертвенно-бледные лица, забинтованный головы, руки на перевязи. На местах остановок можно было насладиться этим зрелищем во всех его вариантах досыта. Платформы больших станций и полустанков, где обыкновенно кишит толпа путешественников или просто гуляющей публики, были теперь покрыты лежащими или сидящими фигурами больных; это пациенты из окрестных полевых и частных лазаретов, ожидающее поезда, который может захватить с собой новый транспорт раненых. Так им приходится лежать целые часы, и кто знает, сколько раз приходилось им перемещаться с места на место? С поля битвы на перевязочный пункт, оттуда во временный госпиталь, потом в передвижной полевой лазарет, наконец, в ближайшее местечко, оттуда на железную дорогу; по железной дороге новый переезд до Вены; в Вене – с вокзала в больницу, а там, после стольких страданий, пожалуй, и обратно в полк, если не на кладбище… Мне было так жаль, так страшно жаль этих мучеников! Я охотно подошла бы к каждому из них со словом утешения, но доктор не допускал этого. Если мы выходили из вагона, он брал меня под руку и отводил в бюро начальника станции, а потом приносил мне сюда вина или другого питья.

Сестры милосердия и тут принимались за работу. Они поили и кормили больных, если под рукою находилась провизия; но по большей части станционные буфеты оказывались пустыми, все запасы уничтоженными! Эти тяжелые картины на станциях, в особенности перворазрядных, производили на меня странное впечатление; в них было столько необычного, что они казались мне каким-то лихорадочным бредом. Эта суетливая беготня, бестолковая сутолока, готовые к выступлению войска, беглецы, санитары с носилками, кучки окровавленных, стонущих солдат, отчаянно рыдающие женщины… Крик, резкая военная команда, повсюду страшная давка, нигде свободного прохода, нагроможденный кипами багаж, военные припасы, пушки, немного в стороне лошади и ревущий рогатый скот, а посреди всего этого шума беспрестанные телеграфные звонки, мелькающее мимо поезда из Вены, битком набитые солдатами. Это отправляются резервы для пополнения убыли в действующей армии. Нижние чины помещались в вагонах третьего и четвертого класса – мало того, в товарных и в вагонах для перевозки скота, не лучше убойной скотины; да в сущности ведь разве лучшая участь ожидала их! Разве их также не везли на убой, не тащили насильно на большой политический рынок, где ловко плутуют в торговле пушечным мясом? Вот они проезжают мимо. Дикий рев – неужели это была военная песня? – доносится с их поезда, заглушая скрипящий стук колес; одна минута, и вереница вагонов исчезла из глаз. С быстротою ветра мчит локомотив часть своего груза на встречу верной смерти… да, верной смерти… Если каждый из них, взятый в отдельности, не может наверно сказать сам себе, что он будет убит, то известный процент из общего числа должен погибнуть и непременно погибнет. Войска, выступающие в поход, когда они тянутся по большой дороге, пешие или на конях, пожалуй, сохраняют еще в себе часть античной поэзии, но когда современный рельсовый путь, символ культуры, сближающий различный народности, служит вспомогательным средством разнузданному варварству, это является отвратительной бессмыслицей. И каким диссонансом звучит при этом телеграфный звонок… Это торжество человеческого ума, который нашел способ с быстротою молнии передавать человеческую мысль из одной страны в другую, все эти новейшие изобретения, предназначенные для того, чтобы расширить сношения между народами, облегчать жизнь, украшать ее и обогащать, – и вдруг ими злоупотребляют ради обветшалого принципа, который стремится разъединить нации и уничтожить эту жизнь. Взгляните на наши железные дороги, на наши телеграфы; "мы – цивилизованные народы", хвастаемся мы перед дикарями, и употребляем то и другое на увеличение во сто крат нашей собственной дикости… Я не могла отделаться от этих мучительных мыслей, ожидая на станциях дальнейшего движения нашего поезда, и это только сильнее растравляло мою душевную рану. Я почти завидовала тем, которые в своем наивном горе ломали руки и плакали; вместо того, чтобы кипеть гневом и возмущаться против всей этой жестокой комедии, в простоте души они никого не винили и даже не роптали на "Господа воинств", хотя и верили тому, будто бы это Он послал страшную невзгоду, разразившуюся над их головами.

X.