Долой оружие!

Он ушел, и мы не видали его больше: бедняга пустил себе пулю в лоб на могиле невесты.

Так кончил Конрад граф Альтгауз, подполковник четвертого гусарского полка, на двадцать седьмом году жизни.

В другое время трагизм этого случая подействовал бы на всех несравненно более потрясающим образом, но теперь мало ли молодых офицеров непосредственно скосила война? Несчастный кузен пал ее косвенной жертвой. Да и в тот самый момент, когда мы узнали о его смерти, над нашей семьей стряслась новая беда; мы все обезумили от страха: Отто, обожаемый, единственный сын моего бедного отца, заболел холерой.

Целую ночь и следующий день промучился он; болезнь то ослабевала, то усиливалась, а вместе с ее колебаниями и мы то ободрялись, то падали духом; к семи часам вечера мальчика не стало.

Отец бросился на его труп с нечеловеческим воплем, раздавшимся по всему замку. Нам едва удалось оттащить его от покойника. Ах, и что только было потом? Старик целыми часами рвался, выл, кричал в пароксизме отчаяния, хрипел и захлебывался рыданиями. Его сын, его Отто, его гордость, его жизнь!…

После этих взрывов горя, на него внезапно нашло оцепенение, глубокая апатия. На похоронах своего любимца он уже не мог присутствовать, а лежал неподвижно на диване, как будто даже без сознания. Брессер приказал его раздать и уложить в постель.

Через час, отец немного оживился. Тетя Мари, Фридрих и я не отходили от него. Несколько времени он с недоумением оглядывался вокруг, потом сел, стараясь заговорить. Однако, язык не повиновался ему; черты больного исказились страданием; он задыхался. Вдруг его начало трясти и бросать во все стороны, точно с ним сделались судороги – последний симптом холеры перед смертью, тогда как прочих признаков эпидемии не обнаруживалось. Наконец он выговорил с усилием единственное слово "Марта!"

Я бросилась на колени у его постели!…

– Отец, мой дорогой, бедный отец!…

Он поднял руку над моей головой.

– Твое желание… – с трудом выговорил несчастный – пускай исполнится… Я кля… я прокли…

Но он не мог договорить и опрокинулся на подушки. Тут подоспел Брессер и на наши тревожные расспросы объяснил, в чем дело.

Старик скончался от судорожного сжатия сердца.

– Ужаснее всего, – сказала тети Мари, когда мы его похоронили, – это то, что он умер с проклятием на устах.

– Успокойся, тетя, – отвечала я. – Если бы это проклятие сорвалось наконец со всех уст, оно обратилось бы в величайшее благословение для человечества.

XXIV.

Такова была холерная неделя в Грумице.

В семидневный срок умерло девять жителей замка: отец, Лили, Роза, Отто, моя горничная Нэтти, кухарка, кучер и двое конюхов. В деревне перемерло свыше восьмидесяти человек.

Этот перечень звучит так сухо, точно статистическая цифра в таблице, а на страницах романа, пожалуй, может показаться преувеличенной игрой фантазии автора. В сущности же здесь нет ни сухости, ни преувеличения: это одна холодная, осязаемая, печальная действительность. Не один Грумиц в нашей стране был так сильно опустошен холерой. В летописях многих соседних местечек и замков сохранились такие же эпизоды всеобщего бедствия. Так например, недалеко от городка Горн стоит замок Штоккерн; в семействе жившего там помещика перемерло с 9-го по 13-е августа 1866 г., – тотчас после ухода квартировавших в той местности прусских солдат, – четверо человек: двадцатилетний сын владельца, Рудольф, и его две сестры: Эмилия и Берта, дядя Кандид и пять человек прислуги.

Младшая дочь, Паулина фон-Энгельсгофен, уцелела и вышла впоследствии за некоего барона Зутнера; она также до сих пор не может без ужаса вспомнить холерной недели в Штоккерне.

На меня в то время нашло такое уныние, что я ожидала каждый час смерти себе и остальным своим близким.

Мой Фридрих, мой Рудольф! я оплакивала их уже заранее. Уже два месяца эпидемия свирепствовала в стране, и мы не рассчитывали больше избежать ее. Но и среди этой глубокой печали мне выпадали сладкие мгновенья. Это бывало со мною, когда я плакала горькими слезами на груди моего мужа. Как нежно высказывал он мне свое сочувствие, хотя и не пытался утешить меня в страшном горе! Каждый раз мое сердце согревалось его словами и мне дышалось легче. Нет, свет еще не так дурен – невольно думала я, – не все здесь одно горе и жестокость, потому что в мире живут сострадание и любовь… конечно, только в некоторых душах, не как всеобщий закон, не как норма для человеческого существования, но все-таки они встречаются. И так как эти два чувства горели в нас, услаждая даже это горькое время испытаний, как они живут во многих других сердцах, у большинства людей, так некогда они восторжествуют над всем и сделаются безусловным законом в человеческой семье: будущее принадлежите милосердию.

…