Долой оружие!

Мы хотели купить именье на мой капитал, лежавший в банкирской конторе Шмита с сыновьями, а муж мой собирался в нем хозяйничать. При таких условиях, он не мог жаловаться, что ему нечем будет заниматься, что он сделается "ничем" и останется "ни с чем". На последние два пункта я отвечала следующим образом:

– Будешь ты императорско-королевским полковником в отставке и счастливым человеком, – разве этого не довольно? А имущество твое будет заключаться во мне, в нашем Руди и… будущих детях, – разве этого мало?

Он со смехом заключил меня в объятия.

Моего отца и других мы не хотели до поры до времени посвящать в наши планы, зная заранее, что нас примутся отговаривать, порицать, пророчить всевозможные неудачи и неприятности. Потом, когда дело сделается, нам будет уже легко дать отпор неудовольствию родных; когда муж и жена составляют друг для друга все на свете, чужие мнения не могут нарушить гармонии их жизни. Эта спокойная уверенность за будущее усиливала еще более наслаждение настоящим, которое и без того казалось таким светлым после только что пережитого тяжелого прошлого… Я могу лишь повторить: это было чудное время.

Мой сын Рудольф, теперь уже маленький мужчина семи лет от роду, начал понемногу учиться читать и писать, а его учительницей была я. Мне ни за что не хотелось предоставить бонне удовольствие – да в этом конечно, она и не нашла бы ничего приятного – следить за постепенным развитием его младенческой души, руководя им на первых ступенях знания. Часто мы брали мальчика с собою на прогулку и не уставали отвечать ему на вопросы, предлагаемые его пробуждающейся любознательностью.

Просвещали мы ребенка настолько хорошо и толково, насколько хватало нашего уменья, но зато никогда с ним не лицемерили, не боялись открыто сознаться в случае собственного незнания. "Мы не умеем объяснить тебе этого, Руди", ведь есть вопросы, неразрешимые ни для кого. Прежде случалось, что, не удовлетворившись нашим ответом, он обращался за объяснениями к тете Мари, к дедушке и даже к своей няньке. Эти трое тотчас разрешали его сомнения самым авторитетным тоном, и тогда Рудольф с торжествующим видом спешил похвастаться перед нами: "Вот, вы не знали, сколько лет месяцу, а я узнал: шесть тысяч лет. Смотрите же, не забудьте!" Тут мы с Фридрихом молча переглядывались. И в этом взгляде, в этом молчании сказывалась масса жалоб и сомнений, которые могли бы наполнить целую книгу о педагогике.

Особенно не нравилась мне игра в солдаты, которой занимались с мальчиком мой отец и брат. Я не успела оглянуться, как уж ребенку успели внушить понятие о "неприятеле", о необходимости его "поколотить". Однажды мы с Фридрихом наткнулись на такую сцену: Рудольф немилосердно бил хлыстом двоих пронзительно визжавших щенков.

– Вот это тебе, лукавый итальянец! – приговаривал он, нападая на одного из них, – а это тебе, забияка-датчанин! – И удары посыпались на другую собачку.

Фридрих сгоряча вырвал хлыст из рук усердного карателя враждебных наций.

– А вот это тебе, злой австриец, – произнес он, хлестнув раза два по плечам ребенка.

Итальянец с датчанином обрадовались возможности улепетнуть, и очередь визжать от боли наступила теперь для нашего малолетнего соотечественника.

– Ты сердишься на меня, Марта, за то, что я ударил твоего ребенка? В принципе я против телесных наказаний, но жестокое обращение с животными выводит меня из терпения…

– Ты хорошо сделал, – перебила я.

– Так значит… только с людьми… можно обращаться жестоко? – спросил ребенок прерывающимся от рыданий голосом.

– Тоже нет… еще меньше…

– Но ведь ты сам же колотил итальянцев и датчан?

– Они были враги…

– Значит, их можно ненавидеть?

– А вот не сегодня-завтра, – шепнул мне Фридрих, – пастор станет толковать ему о любви к врагам – о, логика! – И, обращаясь к мальчику, прибавил вслух:

– Врагов нужно бить не из ненависти, а потому что они сами хотят поколотить нас.

– Да за что же?

– Потому что мы их… – начал было новичок в педагогике, но тотчас спохватился: – нет, из этого заколдованного круга решительно не сыщешь выхода! Ступай играть, Руди: мы с мамой простили тебя.

Кузен Конрад, как мне казалось, понемногу приобретал благоволение Лили. Постоянство действительно преодолевает все препятствия. Я желала этой свадьбы и с удовольствием замечала, как глаза моей сестры сияли радостным блеском, едва она заслышит знакомый стук копыт лошади Конрада, и как она вздыхала, когда он уезжал. Кузен не ухаживал больше за нею, т. е. не говорил ей о своей любви, не возобновлял предложения, но вел правильную осаду против ее сердечка.