Долой оружие!

— Тогда ваш сын был еще в этом грешном мире, окруженный всякими опасностями и соблазнами; теперь же он принят на лоно Отца своего небесного, после того как нашел славную и блаженную смерть за короля и отечество. Вот, г-н полковник, — обратился Мельзер к Фридриху, — вы были представлены мне, как военный, и вам следует помочь мне доказать этой удрученной горем матери, что ее сыну выпала завидная участь. Вы должны знать, с какою радостною готовностью сложить свою голову идет на битву каждый воин, как его одушевляет геройская решимость принести свою жизнь в жертву на алтарь отечества. Эти высокие чувства утоляют для него всякую горечь разлуки с близкими сердцу, а когда он падает в пылу сражения, при громе пушек, то надеется, что его примут в ряды великой армии, которою управляет сам Господь сил. Вы, г-н полковник, вернулись домой с теми, кому божественное провидение даровало заслуженную победу…

— Извините, г-н советник консистории, — я состоял на австрийской службе…

— О, я полагал… так значит… — пастор совсем смешался… — Тоже великолепная, храбрая армия и у австрийцев. — Он встал со своего стула. — Однако я не хочу стеснять вас далее. Вы, как родные, вероятно, желаете потолковать о семейных делах… Честь имею кланяться, сударыня, через несколько дней я к вам зайду… А до тех пор устремляйте свои мысли горе, к престолу всемилосердого Господа, без воли Которого не упадет с головы нашей ни единый волос. Он все направляет к благу любящих Его: и горе, и болезнь, и нужду, и смерть. Честь имею кланяться.

Тетя Корнелия пожала ему руку.

— Надеюсь вскоре вас видеть. Пожалуйста, не забывайте меня. Пастор поклонился нам и хотеть уже уходить, как Фридрих остановил, его:

— Г-н советник консистории, могу я обратиться к вам с покорнейшею просьбою?

— Говорите, г-н полковник.

— По вашим речам я заключаю, что вы проникнуты настолько же религиозным духом, насколько и военным. Потому вы могли бы сделать мне величайшее одолжение…

Я с любопытством слушала, недоумевая, куда все это клонится.

— Вот моя милейшая супруга, которую вы видите перед собою, — продолжал он, — мучится различными сомнениями; ей кажется, что война с христианской точки зрения не может считаться похвальным делом. Хоть я убежден в противном, так как духовное и солдатское звание находятся в самой тесной связи между собою, на у меня не хватает красноречия убедить в том мою жену. Вот если бы вы, г-н советник консистории, были так любезны, чтобы зайти к нам завтра или после завтра побеседовать на одну тему.

— О, с большим удовольствием, — перебил пастор. — Позвольте ваш адрес…

Фридрих дал ему свою карточку и тут же был назначен день и час предстоящего визита.

После ухода Мельзера, мы остались с теткой одни.

— Увещания твоего друга в самом деле утешают тебя? — спросил Фридрих.

— Утешают? Для меня не существует никаких утешений больше. Но он так пространно и красноречиво говорить о вещах, о которых я теперь слушаю всего охотнее — о смерти, печали, кресте, жертве и самоотвержении… он описывает мир, — который пришлось покинуть моему бедному Готфриду и откуда я сама стремлюсь прочь всею душою, — такими мрачными красками, называет его не иначе, как местом горя, испорченности, греха и возрастающего нравственного растления… Слушая его, я немного примиряюсь с мыслью, что мой дорогой отозван отсюда в райские селения. Теперь он блаженствует, тогда как здесь на земле…

— Часто господствуют адские силы. Да, это правда, и еще недавно я был очевидцем ужаснейших вещей, — задумчиво заметил Фридрих.

Бедная тетя Корнения принялась подробно расспрашивать мужа о двух последних походах, из которых один он совершил вместе с покойным Готфридом, а другой — против него. Фридриху пришлось приводить множество подробностей об этом времени, и он хоть немного успокоил несчастную осиротевшую мать, уверив ее, что Готфрида постигла моментальная смерть безо всяких страданий, как и моего бедного Арно в итальянскую войну. Это был продолжительный, печальный визит. Я также рассказала тетке все подробности холерной недели в Грумице и то, что мне пришлось испытать на полях битв в Богемии. Прежде чем мы расстались с добрейшей старушкой, она провела нас в комнату Готфрида, где я опять горько заплакала, читая его письмо, которое впоследствии списала в свой дневник, с разрешения г-жи фон-Тессов.

II

— Теперь объясни мне, пожалуйста, — сказала я Фридриху, когда мы садились в свой экипаж, ожидавший нас у ворот виллы: — зачем ты пригласил этого советника консистории?…

— На конференцию с тобою! Разве ты не понимаешь? Я хочу слышать еще раз и даже записать аргументы, приводимые священниками в защиту народоубийства. Тебя я выдвину на первый план, как оппонентку в споре. Молодой женщине гораздо удобнее выражать свои сомнения в справедливости войны с христианской точки зрения, чем «господину полковнику»…

— Но ведь ты знаешь, что я смотрю на этот предмета не с религиозной, а гуманитарной точки зрения, и на ней-то главным образом основываются мои сомнения.