Долой оружие!

С тех пор, как я, так и мои родные и знакомые, только и делали, что щипали корпию, прочитывали газетные известия и обозначали булавками на географической карте движение наших и неприятельских войск, точно следя за решением шахматной задачи на тему: «Австрия начинает и в четыре хода делает мат». По церквам происходили молебствия за успех нашего оружия, и каждый молился за своих близких, ушедших в поход. Общественное внимание приковывали только известия с театра войны. Жизнь с ее прочими интересами ушла куда-то далеко; все, что не касалось вопроса: «Как и когда кончится война?» потеряло всякую важность и даже как будто перестало существовать. Люди пили, ели, читали, занимались своими делами, но точно мимоходом, словно это не шло в счет, и только одно являлось существенно важным: телеграммы из Италии. Проблески счастья среди мрачного уныния приносили мне только письма Арно. Они были очень кратки — он никогда не любил писать, — но все же эти строки, полученные от мужа, служили мне порукой, что он пока жив и не ранен. О своевременной доставке корреспонденции и депеш, конечно, нечего было и думать; сообщения между нами и действующей армией часто прерывались на более или менее короткий срок, смотря по ходу военных действий.

И вот, если таким образом проходило несколько дней без известий о муже, а в газетах появлялся список убитых, в каком ужасном волнении прочитывала я тогда эти имена!.. Тут вы с такой же лихорадочной поспешностью пробегаете глазами столбцы, как обладатель выигрышного билета пробегает таблицу выигравших нумеров, но в обратном смысле: там жадно ищешь своего нумера, хорошо сознавая, что шансов в твою пользу очень мало, здесь же смертельно боишься наткнуться на дорогое имя…

В первый раз, просмотрев фамилии павших воинов и убедившись, что в числе их не упомянут: «Арно Доцки» — между тем до меня уже целых четыре дня не доходило от него писем — я сложила руки и громко произнесла: «О, Господи, благодарю тебя!» Но едва эти слова были высказаны, как я почувствовала резкий диссонанс, и вторично взяла газету в руки… Значит, если на поле битвы остались Адольф Шмит, Карл Мюллер и много других, но не Арно Доцки, я благодарила Бога? Но такая же благодарственная молитва вознеслась бы к небу — и вполне основательно — со стороны тех, кто дрожал за жизнь Адольфа Шмита и Карла Мюллера, если б они прочли в этом списке убитых фамилию «Доцки». Почему же именно моя благодарность должна быть приятнее Богу, чем ихняя? Да, вот в чем заключался диссонанс моей молитвы: в основе ее лежало эгоистическое чувство и надменная мысль, будто бы Провидение в угоду мне пощадило Доцки, и я спешила излить перед ним свою благодарность за то, что не мне, а матери злополучного Шмита или невесте Мюллера и пятидесяти другим суждено обезуметь от горя, прочитав роковой газетный листок.

В тот же день я получила от Арно новое письмо.

«Вчера у нас была жаркая битва, к несчастно, окончившаяся новым поражением. Но утешься, дорогая Марта, следующш раз мы наверстаем потерянное. Это было мое первое крупное дело. Я стоял под самым градом пуль — необыкновенное ощущение! Однако, это надо передать словесно. Но как ужасно видеть, что кругом тебя ежеминутно падают раненые и ты не можешь подать им помощи, несмотря на их жалобные стоны. „C est la guerre!“ До скорого свидания, моя радость! Когда мы станем диктовать условия мира в Турине, я выпишу тебя к себе. Тетя Мари, по своей всегдашней доброте, не откажется, конечно, присмотреть в твое отсутствие за нашим капралом».