Долой оружие!

— Простите, ваше превосходительство, но я желал бы крикнуть каждому из этих единодушных подавателей голосов поочередно: твое «да» отнимет вон у той матери единственного сына, выколет глаза вон тому малому, сожжет драгоценную библиотеку с незаменимыми сокровищами. Твое «да» растопчет мозг поэта, которому предстояло прославить наше отечество… Вы подали голос за войну, чтобы не показаться трусами, как будто людям следует дрожать только за себя. — Ведь вы пришли сюда за тем, чтоб заявить волю народа? А народ желает: производительного труда, освобождения от тягостных налогов, желает мира…

— Надеюсь, любезный доктор, — с колкостью заметил полковник, — что вы никогда не будете депутатом. Вся палата освистала бы вас.

— Подвергнуть себя свисткам — значит доказать, что я не трус. Чтобы плыть против течения, нужна железная сила.

— Ну, а если наступит критический момент, а мы будем не готовы?

— Надо поставить право таким образом, чтобы наступление «критического момента» было невозможно. Каков будет этот момент, г. полковник, о том в настоящее время ни единый человек не имеет ясного понятия. Техника орудий войны достигла теперь высокого совершенства и совершенствуется с каждым годом все более и более; а численность военных сил во всех европейских странах дошла до такой ошеломляющей цифры, что следующая война будет не «серьезной», а такой, что уж и названия ей не придумаешь — это будет повальное всенародное бедствие. Всякая врачебная помощь и уход за больными окажутся делом невозможным… Все, что могут сделать санитарные корпуса и интендантства, будет чистой иронией в виду колоссальности требований; следующая война, о которой люди толкуют так развязно и хладнокровно, не принесет выгоды одной стороне и ущерба другой, а послужить гибелью для всех. Кто же здесь из нас подаст за нее голос?

— Уж, конечно, не я, — сказал министр, — и не вы, любезный доктор, но люди в общем… И наше правительство — тоже нет; за это я могу ручаться, но другие государства…

— По какому праву считаете вы людей хуже и неразумнее себя и меня. Вот я расскажу вам сейчас маленькую сказку на эту тему. Перед запертыми воротами прекрасного сада, с любопытством заглядывая туда, стояла толпа в тысячу и один человек. Привратнику было приказано впустить желающих, если большинство захочет этого. — Он подозвал к себе одного из них: «говори только откровенно — хотел бы ты войти в этот сад»? — «О, да, я-то бы хотел, но остальные — тысяча человек — наверно не хотят». Этот ответ умный привратник внес в свою записную книжку. Потом он вызвал другого. Тот сказал то же самое. Опять умный человек записал под рубрикою «да» цифру 1, а под рубрикой «нет» цифру 1000. Так продолжалось от первого до последнего. Потом он сложил числи. В результате вышло 1001 «да» на миллион «нет». Таким образом, ворота остались запертыми, потому что на стороне отрицательного ответа оказалось подавляющее большинство. А это произошло только оттого, что каждый, не ограничиваясь ответом за себя, считал нужным отвечать еще и за других.

— Разумеется — задумчиво заговорил министр (Лори Грисбах опять впилась в него восхищенными глазами) — разумеется, это было бы отлично, если б все подали голос за разоружение, но, с другой стороны, какое правительство рискнет сделать почин? Конечно, нет ничего лучше согласия. Но, с другой стороны, как можно рассчитывать на его продолжительность, пока существуют человеческие страсти, частные интересы и т. д.?

— Позвольте, господа, — вмешался мой сын Рудольф. — Сорок миллионов жителей государства составляют целое. Почему же нельзя составить такое целое из сотен миллионов? Если ж вы хотите, чтоб я доказал это вам математически и логически, то я приведу такой примерь: пока существуют человеческие страсти, частные интересы и т. д., сорок миллионов людей могут отказаться от драки между собою; три государства, — как мы видим тому образец в тройственном союзе, — могут составить союз и образовать лигу мира, но пять государств уже не могут этого, не должны? Право, наш современный мир считает себя необыкновенно умным, смеется над дикарями, а между тем в некоторых вещах мы сами-то не можем сосчитать до пяти.

— Как? Что? — послышалось со всех сторон.

— Дикари! Сравнивать нас, при теперешней утонченной культуре… В конце-то XIX столетия!..

Рудольф поднялся.