Долорес Клэйборн

Вот это меня и охладило. Внутренний глаз не закрылся, но словно потускнел и поутратил силу. Я хотела разжать пальцы и выпустить полено, но я их так сжимала, что они меня не слушались. Пришлось другой рукой отогнуть два пальца, и только тогда оно упало в корзину. А остальные три пальца так согнутыми и остались, будто еще держат его. Раз пять я их сжимала и разжимала, прежде чем рука опять нормальной сделалась.

А тогда я подошла к Джо и потрогала его за плечо.

— Мне с тобой надо поговорить, — сказала я.

— Ну и говори, — отвечает он из-за газеты. — Я тебе не препятствую.

— Я хочу, чтоб ты на меня смотрел, — говорю. — Отложи газету.

Он опустил газету на колени и посмотрел на меня.

— Ну, уж ты своему языку отдыха ни на минуту не даешь, — говорит.

— Свой язык я сама уйму, — отвечаю, — а вот ты уйми свои руки. Не то они тебе наделают неприятностей, до Судного Дня не расхлебаешь.

Он вздернул брови и спрашивает, о чем это я.

— А о том, чтоб ты оставил Селену в покое, — говорю.

Он поглядел на меня так, будто я саданула его коленом по фамильным драгоценностям. Самая лучшая из скверных минут, Энди, — выражение на роже Джо, когда сообразил, что все вышло наружу. Кожа у него посерела, рот открылся, а туловище в его дерьмовой качалке дернулось, как бывает с людьми, когда они уже засыпают и вдруг подумают о чем-нибудь скверном.

Он попытался сделать вид, будто ему просто спину прихватило, но не обманул ни себя, ни меня. И вроде бы он даже устыдился, но по мне и у дворняги хватит ума устыдиться, если ее поймать, когда она яйца из курятника ворует.

— Не понимаю, что ты такое говоришь, — бурчит он.

— Тогда почему ты такую рожу скроил, будто дьявол тебе яйца выкручивает? — спросила я.

Тут он прямо почернел.

— Если этот пащенок Джо Младший врет про меня… — начал он.

— Джо Младший про тебя ни словечка не сказал, — говорю. — И брось комедию ломать, Джо. Мне Селена сказала. Все мне рассказала. Как хотела скрасить тебе жизнь, когда я тебя сливочником ударила, как ты ей отплатил и чем пригрозил, чтоб она молчала.

— Лгунья она желторотая! — кричит он и сбрасывает газету на пол, будто в доказательство. — Лгунья и приставала. Вот возьму ремень и, когда она заявится сюда… если посмеет…

Он было приподнялся, но я ладонью снова его усадила. До чего же просто — опрокинуть человека, который встает с качалки, я даже удивилась. Ну да за три минуты до этого я чуть не разбила ему башку поленом, так, может, силы у меня и прибавилось.

Глаза у него в щелки сощурились, и он сказал, чтоб я не дурила.

— Один раз у тебя вышло, — говорит, — но не думай, будто тебе это снова с рук сойдет, если опять попробуешь.

Я ж сама так подумала и всего минуту-другую назад, но не сообщать же ему про это было!

— Бахвальство для своих дружков оставь, — вот что я сказала. — А сейчас помолчи и послушай… и постарайся, чтоб до тебя дошло, я ведь серьезно говорю. Если ты опять попробуешь что-нибудь с Селеной, я тебя в тюрьму засажу за развращение малолетней или за попытку изнасилования — это смотря какое обвинение тебя наподольше упрячет.

Это его оглоушило. Опять у него рот разинулся. Сидит и смотрит на меня.

— Да никогда ты… — начал он было и осекся, понял, что я так и сделаю. Тут он разобиделся, выпятил нижнюю губу и прохныкал: — Так ты на ее сторону стала, Долорес? Даже не выслушала мое объяснение.

— А тебе есть что объяснять? — говорю. — Когда мужик, которому через четыре года сорок стукнет, просит свою четырнадцатилетнюю дочку снять трусики, чтоб он посмотрел, много ли волос на ее киске выросло, по-твоему, ему есть что объяснять?

— Ей через месяц пятнадцать будет, — заявляет он, будто это что-то меняло. Да уж нещечко он был поискать.

— Сам-то ты хоть слышишь, что говоришь? — спрашиваю я его. — Слышишь, что твой собственный язык болтает?

Тут он опять на меня уставился, потом нагнулся и подобрал газету.

— Отвяжись, Долорес, — говорит он самым своим обиженным — «ах я бедненький» — голосом. — Я хочу дочитать статью.

Ух, как мне хотелось вырвать у него газету, порвать в клочья да швырнуть их ему в рожу! Ну да только тогда дело могло бы и до крови дойти, а я не хотела, чтоб дети — а Селена особенно — вошли и увидели драку. А потому я только руку протянула и легонечко так большим пальцем отогнула лист.

— Сперва ты пообещаешь мне оставить Селену в покое, — говорю, — чтоб мы могли забыть про эту пакость. Обещай, что до конца жизни не притронешься к ней так.

— Долорес, да ты что… — начал он.

— Обещай, Джо, не то я из твоей жизни ад сделаю.

— Думаешь, испугала? — орет он. — Ты из моей жизни ад пятнадцать лет как делаешь, стерва чертова! Хоть морда у тебя безобразная дальше некуда, но характерец еще безобразнее! Не нравится, какой я, так себя вини!

— Ты понятия не имеешь, что такое ад, — говорю, — но узнаешь, если не обещаешь оставить ее в покое. Уж я позабочусь!

— Ладно! — завопил он. — Ладно! Обещаю! Ну, хватит с тебя? Довольна теперь?