Долорес Клейборн

«Вот так-то, старая карга, — говорило мое лицо. — Я снова застукала тебя, как тебе это нравится?»

«Не очень, Долорес, — отвечало ее лицо, — но все в порядке; только потому, что ты поймала меня, не думай, что и дальше у тебя это получится».

Однако мне это удалось. Было еще несколько приключений, но ничего подобного тому случаю, о котором я рассказывала, когда дерьмо было даже на шторах, больше не случалось. Это была ее последняя победа. Потом дни, когда она хорошо соображала, бывали все реже и реже; даже если и наступали времена просветления, то они были очень короткими. Я спасла свою ноющую спину, но радости мне это не доставило. Вера заставляла меня страдать, но она была человеком, к которому я привыкла и притерлась. Понимаете, о чем я говорю?

Можно еще стакан воды, Фрэнк?

Спасибо. От разговоров так хочется пить. А если ты решишь немного проветрить бутылочку, прячущуюся у тебя в столе, Энди, я ни за что не расскажу.

Нет? Ну что ж, ничего другого я и не ожидала от тебя.

Так о чем я говорила?

Ах, да. О том, какой она была. Третья причина, почему Вера была сукой, — самая ужасная. Она была сукой потому, что была печальной старенькой леди, вынужденной проводить все свое время в спальне на острове, вдалеке от мест и людей, которых она знала большую часть своей жизни. Это было плохо само по себе, но она к тому же теряла разум, ничего не делая… и какая-то часть ее знала, что она похожа на подмытый берег реки, готовый в любую минуту обрушиться в бурный поток.

Видите ли, Вера была очень одинока, и я не понимала — я никак не могла понять, почему она посвятила свою жизнь острову. По крайней мере, до вчерашнего дня. Но она была и подавлена, вот это я отлично понимала. Даже такая, Вера обладала ужасной, пугающей силой, как умирающая королева, до самого конца не желающая расставаться с короной; как будто сам Господь Бог с интересом иногда ослаблял хватку.

У Веры были хорошие и плохие дни — я уже говорила вам об этом. То, что я называю припадками, случалось с Верой как раз в промежутке, когда после нескольких дней просветления она переходила к целой неделе другой жизни в тумане или после одной или двух туманных недель — снова к ясности сознания. Когда происходил такой переход, казалось, что Вера еще нигде не находится… и какая-то часть ее знала об этом. Именно в это время Вера страдала от галлюцинаций.

Если только это были галлюцинации. Теперь я уже не так в этом уверена, как раньше. Может быть, я и расскажу вам об этом, а может быть, и нет — посмотрим, как я буду себя чувствовать, когда подойдет черед этой части рассказа.

Мне кажется, они посещали ее не только по воскресным вечерам или посреди ночи; наверное, я запомнила это время лучше потому, что в доме было очень тихо, и Вера пугала меня до смерти, начиная вопить. Ощущение было такое, будто кто-то вылил на тебя ведро ледяной воды в жаркий летний полдень; до ее криков никогда в жизни я не думала, что мое сердце может разорваться, и никогда до этого я не представляла, что однажды смогу войти к Вере в спальню и найти ее мертвой. Однако то, чего она боялась, не имело никакого смысла. Я знала, что она боится, и я прекрасно знала, чего она боится, но я не могла понять почему.

— Провода! — иногда вопила Вера, когда я входила в спальню. Она вся скрючивалась на кровати, прижимая руки к груди, сморщенные губы западали и дрожали; она была бледна, как привидение, слезы сбегали по морщинистым щекам. — Провода, Долорес, останови провода! — И Вера всегда указывала в одно и то же место… на плинтус в дальнем углу спальни.

Конечно, на самом деле там ничего не было. Но для нее было. Вера видела, как провода пробиваются сквозь стены и тянутся прямо к ее кровати. Все, что нужно было делать, так это сбежать вниз, взять один из ножей для разделки мяса и вернуться с ним в спальню. Я опускалась на колени в углу — или ближе к кровати, если Вера вела себя так, будто провода пробрались поближе, — и делала вид, что отрезаю их. Я делала это, осторожно опуская лезвие, чтобы не повредить великолепный кленовый паркет, пока Вера не затихала.

Затем я подходила к ней и вытирала ей слезы фартуком или платочком, который всегда лежал у Веры под подушкой, целовала ее и говорила:

— Вот так, дорогая, — они ушли. Я отрезала эти проклятые провода. Посмотри сама.

Вера смотрела (хотя в эти дни, должна я вам сказать, она действительно ничего не могла видеть), потом она, все еще всхлипывая, обнимала меня и говорила:

— Спасибо, Долорес. Я думала, что в этот раз они доберутся до меня наверняка.

А иногда Вера называла меня Брендой, когда благодарила, — Бренда была экономкой в балтиморском доме Донованов. Иногда она называла меня Клариссой, которая была ее сестрой, умершей в 1958 году.