Долорес Клейборн

О, это было ужасно, ужаснее, чем можно себе представить. Так продолжалось очень долго. Так долго, что я подумала, как бы это не свело меня с ума. Затмение кончилось, птицы перестали распевать свои утренние песни, исчезли светлячки (а может быть, я просто не могла их больше видеть), в бухте перекликались гудками лодчонки, но Джо все еще не успокоился. Он просил и умолял; называл меня самыми ласковыми словами, сулил мне золотые горы, если я вытащу его из колодца, говорил, что изменится, что построит нам новый дом и купит мне «бьюик», ведь ему всегда казалось, что я хочу машину. Потом он стал проклинать меня, говорил, что привяжет меня к столбу и будет прижигать каленым железом, наблюдая, как я извиваюсь от боли, пока не убьет меня.

Раз даже он попросил меня опустить ему в колодец бутылку виски. Представляете? Ему нужна была бутылка, а меня он всячески проклинал и поносил, когда понял, что я вовсе не собираюсь помогать ему.

Наконец снова начало темнеть — темнеть по-настоящему — значит, уже было полдевятого, может быть, даже девять. С Ист-лейн доносился шум проезжавших машин, но вскоре все смолкло. Это было хорошо, но я знала, что не стоит испытывать судьбу слишком долго.

Немного позже, опустив голову на грудь, я задремала. Это продолжалось недолго, потому что, когда я очнулась, на горизонте все еще мерцал закат, но светлячки снова вернулись, выполняя свое обычное дело, и снова где-то далеко заухала сова. Теперь ее голос звучал более удовлетворенно.

Пошевелившись, я сжала губы, так как все мое тело пронзили тысячи иголочек: слишком долго я просидела в одной и той же позе на коленях. Из колодца ничего не доносилось, и я стала надеяться, что он наконец-то умер — ушел в мир иной, пока я дремала. Но затем вновь раздались какие-то приглушенные звуки и всхлипывания. Хуже всего было слышать, как он плачет от боли.

Оперевшись на левую руку, я зажгла фонарь и снова посветила в колодец. Чертовски трудно было заставить себя сделать это, особенно теперь, когда наступила кромешная тьма. Каким-то образом Джо удалось встать на ноги, и я увидела, как свет фонаря отразился от двух-трех лужиц рядом с его ботинками. Это напомнило мне, как я смотрела на солнце, отраженное в осколках разбитого стекла, когда Джо устал душить меня и я упала на пол веранды.

Глядя вниз, я наконец-то поняла, что произошло, — я поняла, как ему удалось при падении вниз на глубину тридцати-тридцати пяти футов не разбиться насмерть. Дело в том, что теперь колодец не был абсолютно сух. Но он не был и полон воды — если бы это было так, то Джо утонул бы в нем, как крыса в дождевой бочке, — но дно колодца было влажным и вязким. Это немного смягчило его падение, к тому же он был пьян и не почувствовал всей остроты боли.

Джо стоял, опустив голову, раскачиваясь из стороны в сторону, цепляясь за каменные выступы, чтобы не упасть. Затем, взглянув вверх, он увидел меня и осклабился. От его усмешки мурашки пробежали по всему моему телу, Энди, потому что это был оскал мертвого человека — мертвеца, истекающего кровью, мертвеца, чьи глаза напоминали вставленные камни.

Затем он начал карабкаться вверх по стене.

Я смотрела и не верила своим глазам. Цепляясь руками за выступы камней, он подтягивался вверх, пока не находил опоры для ног. Немного отдохнув, он снова тянулся рукой вверх. Рука была похожа на лапу жирного белого паука. Найдя удобный выступ, Джо вцепился в камень двумя руками. Затем он снова подтянулся вверх. Дав себе передышку, он поднял окровавленное лицо вверх, и в свете фонаря я увидела кусочки мха, приставшие к его щекам и плечам.

Он все еще усмехался…

Можно мне еще попить, Энди? Нет, не из твоей бутылочки — на сегодня хватит. Обыкновенной воды

Спасибо. Огромное спасибо.

Конечно, он намеревался перебраться еще выше, но его ноги вдруг соскользнули, и он рухнул вниз. Послышался хлюпающий звук, когда Джо приземлился на задницу. Он застонал и схватился за грудь, как делают герои телесериалов, когда хотят показать, что у них сердечный приступ, а затем голова его свесилась на грудь.

Больше я уже не могла вынести этого. Спотыкаясь и цепляясь за кусты ежевики, я кинулась в дом. Вбежав в ванную, я вывернула кишки. Затем я пошла в спальню и легла на кровать. Я вся дрожала, в голове у меня вертелась одна и та же мысль: «Что, если он все еще жив? Что, если он не умрет и ночью? Что, если он будет жить еще несколько дней, утоляя жажду сочащейся сквозь камни влагой? Что, если он будет кричать, пока Кэроны, Лэнгидлы или Айландеры не услышат его и не позовут Гаррета Тибодо? А вдруг завтра кто-то заглянет к нам — например, один из его собутыльников, или его позовут починить мотор, или еще что-нибудь — и услышит крики, доносящиеся из зарослей ежевики? Что тогда, Долорес?