Долорес Клэйборн

Да, и еще одно — в январе 64-го я снова взяла девичью фамилию. Я не особенно трубила об этом, но не собиралась тащить за собой «Сент-Джордж» до конца жизни, как собака жестянку, привязанную к хвосту. Вы можете сказать, что я обрезала веревку, но от него было не так легко избавиться, как от его имени.

Мне шестьдесят пять, и пятьдесят из них мне приходилось самой принимать решения и платить по счетам. Иногда эти решения были довольно путаные, но уйти от них было нельзя — особенно когда от меня зависели другие. Тогда приходилось решать, а потом расплачиваться. Я не помню, сколько ночей приходилось просыпаться в холодном поту, когда слышала этот звук, с которым камень ударился о его коронки, — звук бьющейся фарфоровой тарелки. И когда я не просыпалась, а засыпала еще крепче, а иногда я слышала его наяву — когда я сидела на крыльце или чистила серебро у Веры. Этот звук. Или звук его падения на дно. Или его крик: «До-лоррр-ессс…»

Я не думаю, что эти звуки отличаются от того, что видела Вера, когда она кричала о проволоке под кроватью или пыльных головах. Бывало, когда я в это время входила к ней и успокаивала ее, я слышала вдруг звук удара, а потом закрывала глаза и видела, как фарфоровая тарелка разлетается на тысячу кусков. Тогда я обнимала ее, будто она была моей сестрой, и мы ложились в постель, каждая со своими собственными страхами, и засыпали в обнимку. Иногда, перед тем как заснуть, я думала: «Вот чем ты платишь за свою стервозность. И незачем говорить тебе, что ты не платила бы, если бы не была такой стервой. Жизнь заставила тебя стать такой. Но за это нужно платить, платить страшную цену».

Энди, можно мне попросить еще один маленький глоточек из твоей бутылки? Я никому не скажу.

Спасибо. И тебе спасибо, Нэнси Бэннистер, что сидишь тут с такой болтливой старухой, как я. Как твои пальцы?

Хорошо. Потерпи, я как раз перехожу к той части, которую вы хотели услышать. Пора — уже поздно, и я устала. Я работала всю свою жизнь, но не помню, чтобы когда-нибудь уставала так, как сегодня.

Я вешала белье вчера утром — а кажется, что это было лет шесть назад, — а у Веры как раз был период просветления. Вот почему все и случилось так неожиданно. В такие дни она была стервой, все правильно, но в этот раз — в первый и последний — она свихнулась.

Так вот, я вешала белье, а она сидела у окна в своем кресле на колесиках и время от времени вопила:

«Шесть прищепок, Долорес! Шесть, а не четыре! Помни, что я смотрю!»

«Да, — сказала я. — Вам бы еще хотелось, чтобы было градусов на сорок холоднее и дул ветер в двадцать узлов».

«Что? — спросила она. — Что ты говоришь, Долорес Клэйборн?»

«Я говорю, что кто-то, должно быть, нагадил у вас в саду, дерьмом несет еще сильнее, чем обычно».

«Ты недовольна, Долорес?» — спросила она ядовитым голосом, который снова появлялся у нее в светлые периоды. Я была даже рада слышать это, как в старые времена. Ведь в последние три-четыре месяца она все больше валялась, как колода, и соображения у нее было столько же.

«Нет, Вера, — ответила я. — Если бы я была недовольна, я давно ушла бы от вас».

Я думала, она крикнет еще что-нибудь в том же духе, но она молчала. Поэтому я продолжала развешивать ее простыни, и пеленки, и все остальное. Я развесила половину и остановилась. У меня появились дурные предчувствия, не знаю почему. И вдруг ко мне пришла дикая мысль: «Та девочка в беде… та, что я видела в день затмения. Она выросла, ей теперь столько лет, сколько Селене, но она в большой беде».

Я повернулась и посмотрела наверх, будто ожидая увидеть ту выросшую девочку в ее ярком платье, но я никого не увидела. А ведь там должна была сидеть Вера в кресле, я сама ее там посадила и не понимала теперь, куда она могла деться.

Потом я услышала ее крик.

«До-лоорр-ессс!»

Как я похолодела, когда услышала это, Энди! Это звучало, как будто вернулся Джо и снова зовет меня из колодца. На секунду я так и подумала, потом она закричала снова, и я поняла, что это ее голос:

«Долорес! Это пыльные головы! Они везде! О Боже! О Боже! До-лорр-есс, помоги! Помоги мне!»

Я бросила корзину с бельем и побежала наверх, но каким-то образом попала ногой в простыни и запуталась в них. Мне вдруг показалось, что у простыней выросли руки и они меня не пускают. Вера наверху продолжала кричать, и я вспомнила свой сон про пыльные головы, как они катятся по полу и щелкают зубами. Тогда мне показалось, что у одной из голов лицо Джо с угольками вместо глаз.

«Долорес, скорее! Скорее, прошу тебя! Пыльные головы! Пыльные головы везде!»

Потом она уже просто кричала, без слов. Это было ужасно. В самом страшном сне невозможно было представить, что старая жирная баба вроде Веры Донован может так кричать. Как будто на нее обрушились огонь, вода и конец света.