Должность (с аудиокнигой)

И аплодисменты, последовавшие после, и приветственные крики я принял как должное. Но, когда сел на свое место рядом с Семеном Никитичем, меня несколько расхолодил его взгляд: похоже, он не особо приветствовал чрезмерную самостоятельность.

2

Между тем из президиума объявили о выступлении поэта Булиманского. «Возвращенец», — прошептал мне на ухо Семен Никитич, с презрением глядя на Булиманского. Поэт был невысокий, плотный и лоснящийся.

Он, словно мячик, припрыгал к микрофону:

«Эмигрантам девяностых»

 Я помню, стоял на Бродвее,

 Вдруг вижу: тоже стоит —
Виталик Козлов, а на шее
Рекламный плакатик висит.

«Виталя, здорово, братишка!»

— Кричу я в гремучий Бродвей.
А он извернулся, как мышка,
И — шнырь в подворотню скорей.

Чего он — как будто я леший?

Я даже немного опешил,
Согнувшись, пошел на Гудзон,
Вдруг вижу — Володька Фрезон.

Мы с ним много раз были биты,

А ныне, май фрэнд, присмотрись,
Идет не еврейчик забитый,
А штатовский капиталист.

Секьюрити зыркают жадно:

До «Бентли» опасностей — рок!
И стало мне что-то прохладно,
И вдруг развязался шнурок…

Аплодировали жидко, сомнамбулические юноши и плоскодонные девицы даже посвистели. Похоже, «возвращенца» не сильно жаловали. А мне, как ни странно, стихотворение понравилось — было в нем что-тоо нас, однако, видя, что никто не смеется, я тоже сдержался.

Следом читал Грыгин.

«Русофоб», — навесил ярлык Семен Никитич, и я поглядел на Грыгина с ненавистью.

«Ветеранам информационной войны»

Восьмого августа война гнездо свила.

Ее не ждали мы. В патриотическом экстазе,
Мы собрались, и, взяв свои тела,
Пошли мочить Соокашвили в унитазе.

И было всяко — Би-Би-Си с утра,

Американцы нас пугали слишком.
Но с помощью Толстого свет-Петра,
Мы сладили с грузином с этим, с Мишкой!

Как ни странно, русофоба проводили овацией, он долго раскланивался, жал руки старичкам из президиума.

— Прыковский, прошу!

«Это просто бездарь», — шепнул мне на ухо Семен Никитич.

Прыковский был странный тип — худющий, в застиранном свитере с высоким горлом, скрюченный, словно вопрос и притом немилосердно заикался. Я с трудом уловил смысл его длинного и путаного творения:

«Бескорыстным» друзьям Фиделя»

Глаза Фиделя старчески бледны,

Он прикрывает их своей рукой,
И грустно смотрит, и ему видны,
Те, кто давно нашли в земле покой.

Фидель, Фидель, а помнишь, мы с тобой

В Узбекистане кушали шашлык.
И ты рассказывал с улыбочкой такой,
Какой шершавый был у Брежнева язык?

Да все прошло — осталась боль в плече,

Страною правит младший брат Рауль.
А ты один, и вспоминаешь Че,
Как вместе удирали вы от пуль.

Держись, мой друг, держись, мой командор!

Негаданно нахлынет дружбы вал.
Вот только, слушай, есть один укор:
Зачем ты наше маслице сожрал?

Аплодисментов не было. Кто-то крикнул: «Кышь со сцены, Прыковский! Крохобор!». Поэт скоренько ретировался, не дожидаясь тухлых яиц и гнилых помидоров.

3

Похоже, поэтическая давильня наконец-то подошла к концу — я уже опасался, что от скуки скулы мои, вывернувшись, проткнут мозг.

Слово взял молодящийся старец из президиума:

— С большими надеждами смотрим мы на вас, уважаемый Сергей Леопольдович. Едва ли какой-нибудь иной слой нашего общества так жаждет обновляющего благотворного политического дождя, как литературная интеллигенция…

— Рейдеры!

Резкий крик прервал оратора.

В зал ворвались люди в черной одежде и с дубинками и тут же принялись точить эти дубинки о спины присутствующих.

— Как вы смеете?! — закричали из президиума, — Договор аренды еще не истек.

Среди рейдеров был невысокий поджарый гражданин в шляпе и при галстуке, в руках он держал кипу гербовой бумаги.