Должность во Вселенной. Время больших отрицаний (сборник)

– Да очень просто: вселенская единица времени – год. Оборот по орбите, и все. Любые конкретные моменты и интервалы – десятичные дроби от него. Если до нынешних секунд, то с точностью до десятимиллионных. До соток – до миллиардных. Года как единицы достаточно для счета. Но можно привлечь и сутки, они астрофизически реальны. Тогда любое время дня и ночи – десятичная дробь от них.

– Не воспримут… – поморщился Валерьян Вениаминович.

– Конечно, сразу не воспримут. А разве то, что над нами, – Любарский мотнул головой вверх, – воспримут? Я и сам-то еще с трудом… Но нужно привыкать. Мы живем во Вселенной… а теперь здесь, пожалуй, что и в двух сразу.

– Так! – Пец с НПВ-быстротой принял решение. – Год как единица слишком круто, Варфоломей Дормидонтович, люди живут по дням. Это мы отменим не только римский счет, но и «вчера», «завтра», «намедни»… помните, у Пушкина: «Порой дождливою намедни я заглянул на скотный двор…»

– «Анадысь» еще есть… – поддал Любарский.

– И «анадысь» тоже жалко до слез. Мы ж еще не совсем компьютеры. Но дни с дробью я приемлю. Будем указывать их перед обычным счетом, чтоб привычная дурость его была заметней. И в цифровые часы включим; там достаточно четырех знаков за запятой.

Так стали внедрять в умы дробное вселенское время по Любарскому: дни с десятичными долями. Ненавязчиво, как и строку с N; знающий да поймет, незнающий пусть смотрит обычное время. Обычность-то его, особенно умноженного на К, тоже вызывала оторопь.

Привыкать ко вселенскому мышлению было необходимо.

II

Небо было с овчинку, даже с кулачок – звездное небо в Шаре. По мере подъема оно разрасталось, оттесняло в стороны тьму – или это сами наблюдатели съеживались в высотах НПВ? – но все равно оставалось обозримым для взгляда. Как облако. Только «мерцания» там накалялись все ярче.

Кабина подрагивала на неровно вытравливаемых канатах. Внизу они раскручивались с барабанов лебедок с бешеной скоростью, но здесь ее съедало ускорение времени; последнюю сотню метров они едва ползли. Только на приборном щите в окошечке цифрового индикатора выскакивали все более впечатляющие числа: сто тысяч, пятьсот тысяч, восемьсот тысяч… Затем пошли со степенями: 10⁶, 3 x 10⁶… На предельной высоте время текло в одиннадцать миллионов раз быстрее. За микросекунду Земли здесь можно было произнести речь.

Речей пока не произносили. Корнев сидел в правом пилотном кресле возле пульта управления, Любарский – в центре, в жестко связанной с телескопом люльке. Валерьян Вениаминович полулежал в левом кресле напротив экранов. Они не впервые поднимались к ядру Шара с той памятной ночи на 9 апреля – как втроем, так и в иных сочетаниях: Корнев – Любарский – Буров и Васюк-Басистов, Любарский – Буров – Мендельзон, Пец – Любарский – Люся Малюта… Варфоломей Дормидонтович был теперь не заезжий астрофизик, а руководитель лаборатории исследований MB; она, потеснив гостиницу-профилакторий и иные службы, развернула работы наверху, в самом «наконечнике». Все сотрудники новой лаборатории избегали расшифровывать предмет своих исследований – видимо, чтобы не пугать других и себя. MB и MB.

Другие исследуют полупроводники или рентгеновские спектры, а они вот MB – Меняющуюся Вселенную.

…В эти дни с Валерьяном Вениаминовичем иногда случались приступы отрешенности. Слушал ли он сетования Альтера Абрамовича по проблемам снабжения, доклад ли Бугаева о грузопотоке или еще чей-то о чем-то – и вдруг переставал воспринимать, видел только лицо с шевелящимися губами. Накатывало: «А там сейчас рождаются и умирают галактики, вспыхивают и на лету гаснут звезды!..» И подъезжая утром к своему НИИ, он новыми глазами смотрел на Шар, на купол экранной сети над ним: это Вселенная разбила шатер подле Катагани, Меняющаяся Вселенная!

III

Когда на следующее утро после их рискованного подъема к ядру (по ночному времени не нашли никого, кто бы подстраховал их на крыше у лебедок) Пец на НТС в новом зале координатора сообщил о своих с Варфоломеем Дормидонтовичем выводах о природе «мерцаний» (постеснявшись назвать открытием то, что месяцы маячило перед глазами), а равно и о вытекающих отсюда новых представлениях о размерах и структуре Шара, – что-то пошатнулось в умах всех, дрогнуло. Мышиной возней на задворках Вселенной показалась всем их хлопотная ответственная деятельность. Минуты две командиры башни молчали.

– А что? – молвил Толюня с еще более удлинившимся от восторженного удивления лицом. – К тому шло!

Корнев хлопнул ладонями по бортам кожаного кресла, звучно, со вкусом рассмеялся.

Все посмотрели на него.

– А мы-то, Анатолий Андреич, мы-то – прожекторами туда светили! Это чтобы звезды получше разглядеть, а!

– Лазерами собирались, – добавил тот.

– Ну, Борис Борисыч, поздравляю, – столь же весело обратился главный инженер к Мендельзону, дымившему первой в этот день сигарой, – вы оказались на сто процентов правы. Да что – на миллион процентов! Там не одно тело, там их навалом: и звезд, и планет, и чего хотите. Не вижу энтузиазма на вашем лице!