Должностные лица

— Не заткнусь! — Она вскочила с ковра, как тигрица, рывками натянула халат, свирепо застегнула его до самой шеи, — фиг тебе! — больше он ничего не получит и никогда. — Убирайся к своей стервине-Каролине, з-зделай ей писца, может, гонорею подхватишь, жене подаришь! — Она выкрикивала ему оскорбления в лицо, хорошея от злости, удивительно меняясь, даже похудела в миг, глаза потемнели от ярости, порвала записку в мелкие клочья перед его носом и швырнулся ему в лицо, — ни черта не боится, а ведь пожалеет, он терпел до поры, и терпеж у него лопнул, он хлестко влепил ей с левой, она так и отлетела к стене, вскочила, хотела выбежать, он поймал ее за халат, затрещали швы, теперь его не унять, он схватил ее за голую грудь, впился пальцами, сатанея от бешенства, начал крутить, словно плафон снимая с резьбы, она заверещала от боли, от ужаса, увидев его бешеные глаза, сейчас он ее покалечит, метнулась к окошку, дернула на себя узкую створку и заорала на улицу:

— А-а-й, помоги-ите-е! О-о-й! — взвыла на мороз, как волчица.

Он оторвал ее вместе с оконной ручкой, захлопнул створку и влепил пощечину уже с правой, она так и покатилась по ковру, сверкая голыми ляжками. Он снова ринулся к ней, хватая за что попало, полосуя на ней халат сверху донизу и распаляясь от ее голого тела, от крепких грудей, от ее судорог, дерганья плечами, спиной, задом, она обхватила его руками, ногами, всем телом приникла, прилипла к нему мертвой хваткой, он повалился с нею на ковер, кусал ее оскаленный рот, она стонала, мычала... Потом лежали в изнеможении, едва дыша. Зато теперь они могут обсудить любую самую нервную тему с олимпийским спокойствием.

— Прости меня, Рока... Если бы ты меня любил, ты бы эту сучку давно прогнал.

— Ирма, глупая, она нам деньги делает получше многих, зачем прогонять золотую рыбку?

В ней уже ни досады из-за денег, ни злости, она утолила свою непонятную жажду, получила сполна, и его до дна выпила.

— Ты все-таки девять классов окончил, мог бы грамотнее писать. — Она ерошила его волосы совсем не редеющие, от седины, что ли, они становятся гуще, ему уже сорок шесть исполнилось, а седина ему идет, благородит.

— Не было у меня никаких девяти классов, я тебе уже говорил. Месяц ходил в первый класс, месяц во второй, толком я даже одного класса не кончил, некогда было, понимаешь, матери надо было помогать, чтобы с голоду не подохли. Отца гоняли то в тюрьму, то в ссылку, а потом на войну забрали, а мать что? Никакой профессии, только коров доить, за скотиной ухаживать, хлеб сеять да убирать, а здесь ничего этого не было. Она перепродавала шмотки, спекулировала, эвакуированные понаехали, скоро ее посадили. Меня Алексей Иванович спас, учитель, и жена его, Вера Ильинична, в одной землянке мы с ними жили.

Она повернулась со стоном:

— Ох ты и сволочь, Рока, зачем так больно, о-ой.

Так женственно она стонала, так томно, постельно, ведьма, что хоть снова наваливайся.

— А ты не заводи меня, знаешь ведь.

Она поворочалась, ища, как лечь, чтобы не больно, и напомнила, что он обещал познакомить её с этим учителем, сходить к нему вместе.

— Обязательно сходим. Я ему жизнью обязан. Их обоих сослали в Каратас, по делу Кирова кажется, в тридцать пятом году, у нас тут уже землянка была, окно с тетрадку, и мы их к себе пустили — на квартиру, ха-ха! Исключительные люди, абсолютно дикие, не встречал таких. Нич-чего им не надо! Всю жизнь рядовым учителем до самой пенсии. Не понимаю таких! В сорок девятом их опять таскали, грозили в Джезказган сослать. А они какими были, такими остались. Говорят, за это уважать надо — не понимаю. У меня от таких людей в голове туман — зачем живут? На что надеются? Прихожу, радуются, как родному. Ихние дети, двое, умерли. Алексей Иванович говорит, я в тебя верил, Роман, знал, что ты далеко пойдешь. Когда во время войны мать посадили и на отца похоронка пришла, он в Москву писал девять раз, Калинину, и, представь себе, мать помиловали. Покойница была доброй скорнячкой, оставила мне сорок тысяч старыми, до шестьдесят первого года, вес они имели гораздо больше, чем сейчас новые, за сорок тысяч я мог «Волгу» купить, а сейчас за четыре тысячи ничего, кроме «Запорожца». Потом я и сам начал шустрить, материны деньги хорошо пригодились. А девять классов... это уже в конце войны я пошел в ФЗО, выпросил у девчат в школе табель успеваемости пустой, понаставил себе отметок, печать из картошки — и в ФЗО без звука. Потом курсы шоферов, и пошла моя самостоятельная трудовая жизнь...

И опять Цыбульский возник — институт окончил, должность имеет, авторитет, а машину сам водит. Любитель. У Шибаева второй класс, он семь лет шоферил, Центральный Казахстан вдоль и поперек изъездил, но за баранку сейчас под топором не сядет. Шофер есть шофер, а начальник есть начальник, и давайте не будем дурака валять. Раз уж положена должностному лицу персональная машина, будь любезен, уважай в себе руководящего товарища. А Цыбульский на ставку водителя оформил свою тещу, отдай ей двести пятьдесят в месяц — и не греши.