Дом

Они уселись обратно за стол, каждый на свое место, и с нескрываемым любопытством воззрились на меня. Я через силу показал им два-три простейших фокуса, основанных на элементарной ловкости и подвижности пальцев, что, впрочем, вызвало неподдельный восторг моих неискушенных зрителей; и на миг я почувствовал себя гостем и пленником дикого первобытного племени, коему я демонстрировал огонь из зажигалки, приводя все племя в содрогание и трепет своим колдовством. Минут через десять, когда мне мои дешевые фокусы порядком надоели, начальник станции объявил вдруг представление законченным и попросил всех разойтись по своим делам. Может, единственный раз я был ему по-настоящему благодарен.

Мне предстояло натаскать воды из колодца для буфетчицы; она должна была мыть посуду, учитывая острый дефицит которой, эту операцию доверяли не каждому: и на самом деле, потрескавшиеся, с зазубренными краями тарелки, блюдца и чашки, что говорится, на ладан дышали, и исхитриться по мыть их, не сломав, было, конечно, делом не всякого. Я поливал ей на руки из ведра тонкой струей, а она, сидя на корточках, бережно и виртуозно мыла посуду, время от времени давая мне указания, чему я неукоснительно следовал, признавая ее авторитет в данном деле гораздо более солидным, чем мой собственный.

- Вы что это размечтались, - услышал я вдруг ее голос. - Не слышите?

- Что? - Хватит лить, говорю, погодите, - повторила она еще раз с нотками нетерпения в голосе.

- А? Да, да, - спохватился я, прислушивавшийся к посторонним звукам, извините...

То-то... Извините... - недоброжелательно проворчала она.

- Льет, когда не надо - извините, выходит из поезда, где не надо извините, лезет в чужие жизни, до которых ему никакого дела нет - опять, значит, извините. Извините - и дело с концом, и все славно. Одно слово. Можно напакостить, а потом - извините, и все хорошо, - судя по излишне эмоциональному монологу, злость и антипатия ко мне копились в ней постепенно, час за часом, с тех пор, как я здесь появился.

- Мне иногда кажется, что все это дурной сон, - сказал я, и надо только проснуться... Вот проснусь, и все кошмарное, мерзкое, липкое исчезнет и этот Дом, и платформа, и степь и вы все растворитесь, как призраки, как тени... - я помолчал, посмотрел на нее. - Я ведь ничего вам не сделал. Не понимаю, за что вы меня так ненавидите...

- Не сделал, - передразнила она меня и тут же перешла на свой обычный озлобленный тон. - Нет, сделал. Еще как сделал. Напакостил, даже сам не знаешь, как напакостил...

- Да когда я вам напакостил, что вы такое плетете? - возмутился я искренне, не понимая, что этой маньячке нужно от меня.

Она запнулась вдруг, помолчала, опасно теребя в руках полуразвалившуюся от трещин, почти призрачную фарфоровую чашку. Потом неохотно, тихо, будто через силу, и совсем другим тоном проговорила:

- Вы разрушили мне жизнь.

Мне - уже в который раз после того как я попал в Дом - показалось, что я ослышался.

- Что? Что вы сказали?

- Да, да, - страстно, но негромко произнесла она. - И не делайте вид, что не понимаете.

- Но... - был в крайнем замешательстве, растерянности (впрочем, в этом состоянии я пребывал с того самого момента, как неосмотрительно ступил на проклятую платформу проклятого этого вокзала), но тут к обычной моей растерянности примешивалось явное непонимание, чего она так добивается от меня, что хочет. - Я в самом деле не понимаю, клянусь, клянусь вам. Будьте добры, объясните толком - каким образом я ухитрился испортить вам жизнь?

Она ответила не сразу, сначала оставила в покое чашку, осторожно собрала тарелки на край платформы, возле которой мы с ней мыли посуду, и только потом - с таким видом, будто объясняла ребенку очевидные вещи, -произнесла:

- Вы за что-то невзлюбили телеграфиста... - она вдруг замолчала.

- Я его невзлюбил? Даже если это и так, то вполне взаимно. Он тоже не страдает от привязанности ко мне.

- Предупреждаю, не говорите при мне о нем плохо, - резко произнесла она, гневно сверкнув на меня глазами.

- Ладно, - сказал я, - не буду.

- Он замечательный человек, - продолжила она. - И всегда, что бы ни случилось, я буду его любить.

- Понятно, - сказал я, потому что она опять замолчала; просто сказал, чтобы нарушить паузу, только лишь; потому что как раз таки мне была непонятна манера обитателей Дома вести разговор в таком потрясающе откровенном ключе с самого почти первого слова; это напоминало манеру общения детей.

- Э, - она вяло махнула рукой. - Что вам может быть понятно? Я так сильно, так нежно люблю его, мои сны полны им, его ласками, его словами, которые он никогда не говорил мне... А он... Он - нет... Он любит эту... эту образину эту вешалку с паклей вместо волос, эту дохлую, облезлую обезьяну...

- Простите, вы имеете в виду дочь начальника станции? - постарался уточнить я, посчитав, что эпитетов уже было больше чем достаточно для одного человека.

- Да. Именно ее, - сквозь зубы процедила с ненавистью буфетчица и опять замолчала, глядя в степь.

- Но позвольте, в таком случае, при чем тут я?

- При том, что вы приехали, - ответила она.