Дом

— Ах, ты кисонька, хорошая, — Василий ласково потер серую с разводами кошку за ухом. Кошка от ласки выгнула спину и подняла хвост.

— Мур!

— Жаль будет тебя дуреху, но наука требует жертв.

Полухин вздохнул и стал запихивать кошку в сумку.

***

Камень в руках все еще дарил мягкое шероховатое тепло, но больше не светился. Совсем.

Семен зажал его в руках и пытался подсмотреть одним глазом, заметить малейшее свечение. Ничего. Пихтов искоса посмотрел на картину. Маргарита не появилась. Ощущение, что он все еще спит, не отпускало. Да и вся эта ситуация, в которой он оказался, напоминала параноидальный бред. Если первые дни пребывания в тумане наводили его на мысли о смерти и своем загробном существовании, то в данный момент он подумывал о клинике для душевно больных….Вот сейчас придет медсестра, сделает ему укольчик, и он придет в себя на железной кровати с панцирной сеткой. А вокруг такие же, как и он, лежат на кроватях, или бесцельно бродят по палате, отрешенные, с повернутыми внутрь себя глазами. Люди, живущие лишь в своем внутреннем мире, не имеющем ничего общего с убогой реальностью. Там, за багровыми шторами заката, над снежными вершинами гор, их сознание парит, как могучая и гордая птица с мощными крыльями. И с каждым взмахом крыльев, поднимается все выше и выше, и дальше от действительности. Но если это так? Почему, почему и в этом выдуманном мире он не может быть счастлив? Почему, даже нарисованная им возлюбленная его бросает? И нет ничего кроме холодящего душу одиночества…

Семен разобрал конструкцию из табуреток, сунул зачем-то камень в карман трико. Отчего карман оттопырился, и трико на поясе перекосилось и стало сползать на одну сторону. И устало присел на табуретку, повернувшись к картине спиной. Усталость свинцовым грузом легла на плечи, могильной плитой. Ощущение внутренней опустошенности, съело все желания. Желание жить, творить, работать, любить. Вот так и наступает старость и смерть, подумал Пихтов, когда человек перестает радоваться жизни, ждать от неё чего-то радостного и хорошего. Когда дни становятся серыми и безликими, а ночи полны лишь ожиданием рассвета. Как в том одесском анекдоте:

«— Семен Маркович, вот вам девяносто лет, верите ли вы в приметы?

— А как же! Если утром проснулся, это уже хорошая примета.»

— Вот я и проснулся! — произнес Пихтов вслух. И поразился тому, как ватно и глухо прозвучали слова, словно говорил он их, прижав подушку ко рту. Тишина. Такая гробовая тишина стоит вокруг. Он впервые это заметил. Хотя она стоит давно. Не хватало привычного чириканья воробьев за окном, звука ветра, шума дождя, шороха листвы березы под окном. Не хватало тех привычных и незатейливых звуков, сложенных в общий фон жизни, который настолько привычен, что его практически никогда не замечают.

Семену стало душно. Он подошел к окну и, нажав на ручку, распахнул створку настежь.

Впуская в дом белесый туман. Тишина. Только чуть прохладный безвкусный воздух потянулся внутрь мастерской. Ну, и пусть заходит.

Поднявшись на табуретку, Пихтов стал перебирать холсты, уставленные на стеллаже в ряд. Стеллаж размещался прямо над диваном, на котором Семен отдыхал, образуя некую нишу. На стеллаже хранились старые его работы в рамах, в тяжелых пыльных багетах, обильно украшенных гипсовой лепниной и темной позолотой. В легких деревянных, практически реечных окантовках, в дешевых пластмассовых поделках, и просто холсты на подрамниках, до которых никак не доходили руки оформить. Да и смысла особого в их оформлении Семен не видел. Все равно выставляться он не собирался. Где-то среди них был один начатый и незаконченный сюжет…Вот его Пихтов и разыскивал. Замысел был неплохой, но что-то отвлекло его от этой работы, а потом вернуться к картине не захотелось. С прошествием времени тема показалась, не нова, хуже того — банальна и целиком вторична, поскольку у кого-то из мастеров прошлого века он разглядел нечто подобное. И сейчас она показалось ему незаслуженно забытой. Нет, тема не стала новее, он не пересмотрел свой взгляд на неё. Но решил картину закончить, из чистого упрямства, и потому, что нынешнее его душевное состояние как нельзя больше подходило для создания именно этой картины. Внутренний раскардаш и брошенный этому миру вызов.

Нет! Кто там, или что там…Вы меня не укатаете! Не заставить свить петлю и сунуть неё голову. Я не спрыгну с ума, и с крыльца я тоже не спрыгну!

Вот она, нашел. Набросанный карандашом на холсте слон, гордо поднимал хобот…Семен раскрутил винты на мольберте, освобождая место для новой работы. На одинокий пуфик с рукописью на нем, Пихтов смотреть избегал. Издевательство какое-то, цирк. Клоун выносит на арену пустой холст и утверждает, что на нем нарисована корова, которая ест траву. А когда его спрашивали, где же корова? Он отвечал, что корова траву съела и ушла. Вот и моя Маргарита, черте знает, где …Где её черти носят?