Дом

Теперь он стоит нагим перед ней, и ему тяжело дышать. Она лежит на кровати как королева. Он почти не смеет вдохнуть. Он рад инициативам, которые она предпринимает и которые никогда не меняются. Не они, а его обожание придает их встречам наедине оттенок новизны. Он замечает, что на ней сегодня цвет, подходящей ей меньше остальных — зеленый слишком светлого тона для ее бледной кожи. Однако эта ошибка в выборе абсолютно не делает ее менее красивой, напротив, Гита кажется более человечной. Он представляет ее дома в пижаме, как она подбирает одежду на следующий день, как поспешно перебирает пальцами зеленый сатин, чтобы побыстрее заснуть. Он думает, что она впервые надела этот комплект и что жаль денег, отданных за него. Кстати, в потраченной ею кругленькой сумме есть доля и его денег. От этой мысли его сердце стучит чаще, впрочем, для этого органа мысль о Гите — ежедневный источник упражнений. Он замечает, когда она плохо спала ночью. Когда гуляла допоздна. Когда слишком много курила накануне. Когда чем-то озабочена. Когда у нее месячные. Он чувствует внутри нее губку для впитывания крови. Он видит также, когда она кончает, а как иначе? И дело не в том, что он медик по профессии, дело в том, что он влюблен. И когда она симулирует, он не воспринимает это как хитрую уловку, скорее — как деликатность любовницы, по каким-то тайным и важным причинам не захотевшей испытывать оргазм. Он с нежностью относится к профессионализму, проявляемом ею даже в плохом настроении. Будто она лишь играет роль проститутки. Будто все это только спектакль, в котором он участвует по собственному согласию. У него кровь гоняет туда-сюда, когда он перехватывает взгляд ее спокойных, задумавшихся о чем-то другом глаз, взгляд, противоречащий плавным движениям ее великолепного зада. От этого ему хочется потянуть ее за волосы, и он бы обязательно это сделал, если бы нашел в себе смелость решиться на такое. Но Доктор — очень хорошо воспитанный немец из строгой протестантской семьи. Ходить в бордель, вне зависимости от того, придерживается он своего воспитания или нет, — это уже верный путь в ад — на земле или еще где, рано или поздно. Так еще и обращаться с девушкой так, как он никогда не обращался со своей женой, — этот соблазн он всегда быстро отбрасывает в сторону. В этом мужчине есть что-то от графа Мюффа, что-то способное пробудить толику Нана^[9] в Гите. Он не так глуп, чтобы надеяться на ее оргазм при каждой их встрече, слава богу, но он постоянно рассматривает ее лицо, пока двигается сверху. Другие довольствуются тем, что разглядывают груди, зад, влагалище — это трио, нарисованное для любви, простое и красивое, как пейзаж. Он же рыщет в поисках зеркала, пусть маленького, или стекла, где бы отражалось лицо Гиты в те моменты, когда ей надоедает лежать на спине с ногами, обвитыми вокруг его плеч. А так бывает очень часто. В бешенстве Гита спрашивает себя, зачем нужно изменять жене, если все равно трахаешься в позе миссионера. Для кого-то другого это замечание было бы, скорее всего, резонным, но любовь, любовь… От постоянного недовольства им Гита забывает, какой незначительной мелочью можно утолить жажду влюбленных людей, поэтому его скромные запросы утомляют ее. Его манера шептать «Посмотри на меня» кажется ей извращением, удовлетворить которое невозможно. Если бы это было для любимого или хотя бы желанного мужчины, открыть глаза было бы жгучим проявлением порыва чувств. Но с Доктором она опасается, что он заметит ее презрение или равнодушие. Придать себе яростный вид, спрятаться за своими веками, будто он покушается на ее застенчивость, — все это не нравится ей. Переворачиваясь на живот, она полна решимости, что больше они не увидятся, что она оставит стикер на доске, запрещающий кому-либо записывать Доктора к ней.

Это продолжается уже два года.

После того, как то, что он называет любовью, а она — в высшей степени кабалой, заканчивается, наступает облегчение, и от этого ее решимость тает. Она вновь вспоминает о тех днях, когда он помогал ей с административными делами, о дне, когда она была сильно больна. Тогда она позвонила ему и он пришел к ней в семь утра с сумкой, набитой антибиотиками, не прося ничего взамен, даже поцелуя в качестве оплаты за оправдания, которые он должен был скормить жене, оставляя ее и детей в такую рань.