Дом

Пока она крайне осторожно преодолевает череду каменных ступенек, разъедаемых мхом, огромная тень отделяется от темноты. Это собака внушительного роста смотрит на нее и подбегает понюхать ноги. Хильди не смеет шелохнуться и почти не дышит, убедив себя в том, что, несмотря на обильный душ, собака учует запах трех клиентов — улики, застрявшие у нее в волосах. На короткий миг она начинает бояться, что эта мордочка, как другие мордочки зачастую, залезет к ней между ног, хоть она с деланной беззаботностью и защищает это место рукой. Если и есть что-то, что, несомненно, может учуять пес, так это самку, готовую к спариванию. Однако этот пес хорошо воспитан, как большинство берлинских собак, и убегает от нее, мирно лая.

Снова тишина. Только журчит вдали искусственный водопад. Хильди предчувствует что-то, что сама не может распознать.

— Я обошел вокруг озера, ожидая тебя, — говорит по-английски мягкий голос за ее спиной.

В голосе чувствуется ливерпульский акцент. В темноте она видит, как блестит строй красивых зубов. Оранжевый свет от уличного фонаря, льющийся сквозь ветки каштанового дерева, освещает глаза, обрамленные очень темными коричневыми ресницами. Из-под застегнутой на все пуговицы рубашки выглядывают волоски, достающие аж до шеи.

Приветствуя, другой мужчина поцеловал бы ее. Американец приобнял бы, уничтожая эротическое напряжение с разбегу. Но этот не предпринимает ничего, смотрит на нее, улыбаясь, и волосы Хильди дыбом встают на затылке. Пока они идут рядом, Хильди думает, что, если бы они дотронулись друг до друга по неосторожности, кого-то из них ударило бы током, появилась бы голубая искорка, и они больше не смогли бы притворяться, что не обсуждали его пальцы в ее влагалище, что он не отправлял ей фото его стояка в пижамных штанах, что они не договаривались встретиться во мраке, чтобы потрогать друг друга вдали от чужих глаз. Он не надушен, поэтому, если бы он приблизился к ней, она бы почувствовала запах его кожи, запах, который мог быть только у него и ни у кого кроме.

За озером тропа, плохо видимая из-за высокой травы, делает зигзаги, устремляясь в полную темноту.

На этой опушке в самом начале леса за растениями перестали ухаживать, и деревья, дотягиваясь до темного неба, образовывали что-то наподобие туннеля. Хильди никогда не была здесь, не отважилась бы в обычное время, однако сейчас именно она решает направиться в эту сторону. Несмотря на непринужденный тон их разговора, Хильди знает, что он знает, что она знает, на что подписывается девушка, позволяющая увести себя летним вечером под небо, где не видно луны. И правда в том, что она умирает от желания, чтобы этот молодой человек, который идет рядом с ней и шутит, взял ее здесь, в окружении деревьев. Парень, который наверняка думает, что это не может быть так просто, и будет готов к протестам и всхлипываниям, если решится дотронуться до нее рукой. И который в конце концов решится, будто бросится с места в карьер. Когда они присаживаются на траву, ноги Хильди немного дрожат. Страх, текущий по венам, — это наслаждение. Ощущая его, она могла бы сидеть здесь бесконечно. Они неподвижно расположились в нескольких сантиметрах друг от друга, разговаривают, будто на террасе в кафе. Хильди чувствует, как он смотрит на нее, пока она рассеянно обрывает высокую траву. Его голос убаюкивает, и она задумывается, встает ли у него оттого, что она поблизости, представляет ли он в своем воображении яростный трах посреди этой дикой ржи и ее, опутавшую своими ногами его спину. Чувствовать себя новой, свежей в его глазах сравнимо с неизведанным опьянением. Она уже позабыла, что такое дрожать, смотря на мужчину, который смотрит на вас и не знает, добьется ли. Который надеется на это и готовится, скрываясь в тени. Мужчина, который не предполагает, что немногим ранее была возможность подойти к сути дела другим, гораздо более быстрым способом.

Во мхе, чуть поодаль, что-то копошится. Мелкая живность, сбитая с толку присутствием людей, издающая мягкий скрежет и мурлыканье. В этом лесу пахнет влажной землей и гумусом, чувствуется неуловимый аромат цветов, спрятанных между ежевикой и крапивой, эти испарения настолько чувственны, что оглушают Хильди. Ей не хватает храбрости, и она падает на траву, мурлыча, что ночь замечательная. Именно в этот момент он наклоняется к ней:

— Тогда сейчас я тебя поцелую, — предупреждает он, прежде чем она чувствует его губы, замершие на минуту у ее губ. «Когда мы слушаем Моцарта, — говорил Саша Гитри, — тишина, что следует после, — это тоже Моцарт».