Дом

Ответ не заставил себя ждать, его привёз Антип, которого назначили на место о. Мануила. О семинарии Антип, которого при постриге нарекли Никодимом, говорил мало, перебирая общих с о. Мануилом учителей, нервно кусал губы, и было видно, что учёба далась ему нелегко. И о. Мануил подумал: пройдёт много лет, прежде чем Никодим поймёт: говоря о Боге, он не рассуждает о том, что чувствует душа, а лишь послушно пересказывает то, чему учили в семинарии, выражая мысли чужими словами. Оборвав разговор на середине, о. Мануил снял рясу, передал ключи от кладовой, притвора и церковной лавки, и, получив благословение от нового батюшки, не оборачиваясь, вышел, прикрыв дверь, за которой оставил половину жизни.

Теперь он редко куда выходил, подчиняясь привычке, выработанной годами, просыпался ни свет ни заря, и, прежде чем пить кофе, вставал на колени перед образом нерукотворного Спаса в углу, подвинчивал фитиль у лампадки и молился вслух: «Господи, Сущий на небесах, заключивший нас в тела, времена и судьбы! Прости Себе долги наши, как и мы прощаем Тебе участь нашу. Ибо не виноват Ты в делах рук Своих, как не волен никто в своих замыслах. Не стыдись же сотворённого и не кайся в содеянном! И не молчи перед детьми Своими, как молчат могилы отцов их. Ибо легче сомневаться во всемогуществе Твоём, чем уверовать в чёрствость Твою!»

Начинался день, и о. Мануил верил, что эти слова, неслышно разносившееся по дому, защитят его, точно покров Богородицы.

Вернувшись, Антип поселился в опустевшей после ухода жены к Архипу квартире, которая не напоминала ему о проведённых совместно с ней годах ни лохмотьями разбросанной по углам паутины, ни светлым пятном на выцветших обоях, где раньше висело их свадебное фото; он въехал, будто в новостройку, отрезав прошлое, избежав всех его искусно подстроенных ловушек, так что даже срубленный дуб, с которого упал Академик, гнивший рядом с выкорчеванным пнём, чьи длинные, перепутанные, как волосы русалки, корни кишели жучками-короедами, не вызвал в его сердце щемящей тоски. Архип, увидевший брата на службе, сразу заметил, что он не идёт, как прежде, своей широкой, размашистой походкой, а несёт своё погрузневшее тело, и, почувствовав его отчуждение, смутился, не зная, как вести себя с этим незнакомцем, и от растерянности вслед за получавшими благословление женщинами, поцеловал у него руку. И Антип, безразлично взглянув на брата, её не отдёрнул.

- Твой бывший совсем с ума сошёл, - сказал Архип Виолетте Кульчей, кусая от обиды губы, ещё помнившие холодную, пухлую руку. — Лучше бы не возвращался.

- Оба хороши, - отвернулась она к ребёнку, которого кормила с ложки: - Правда, Артамон?

Архип уже давно раскаивался в своей поспешной женитьбе на невестке, в браке его удерживал только ребёнок, смотревший на семейные сцены большими испуганными глазами. Не зная как жить, он в отчаянии спускался к рыжеусому бармену, заказывал вина, но поделиться своими бедами не решался. Архип чувствовал себя заброшенным на плоту одиночества посреди океана людей, которые не были ни друзьями, ни врагами, а были просто чужими и равнодушными, он приходил в ужас от того, что во всём доме не нашлось человека, способного его выслушать. Кроме одного. Архип был тем, кто приходил на сеанс к психоаналитику, жалуясь на бессмысленную работу в маркетинговой компании, на домашнюю атмосферу, в которой чувствовал себя молью в пронафталиненном шкафу, и не знал, что психоаналитик сам отправится потом к о. Мануилу, попав к нему в кондуит исповедей. Но Архип почувствовал, что помощи от врача не дождётся, вынеся от него одно — больному не вылечить больного, как слепцу не вывести слепца. И с тех пор ждал возвращения брата, надеясь получить совет. И, несмотря на всё, его получил. Глядя в церкви на батюшку Никодима, который размахивал кадилом посреди прихожан, будто окуривал пчёл, он окончательно убедился, что допустил ошибку, не разобравшись в своей природе, что он такой же одиночка, как Антип, Молчаливая и Академик, что одиночество наследуется, как цвет глаз.