Дом

Саша Чирина, не поладив с кровным сыном, всю заботу отдала приёмному: холила его, лелеяла, чтобы по прошествии лет превратиться для него в Крысу. К этому времени Яков Кац совершенно облысеет, прикованный своим страхом, будет по-прежнему жить с приёмной матерью в одной квартире и, поменяв двух жён-близняшек, дочерей Авессалома, будет скрашивать одиночество с единственным «другом».

«Из своего времени, как из платья, не выпрыгнуть, из него даже носа не показать!» - будет думать Александра Мартемьяновна, которую язык уже не повернётся назвать Сашей Чирина. Вокруг всё поменяется, и жильцы, как Молчаливая, будут говорить на языке, которого она не поймет. Но будет грешить не на себя, а на испорченное, с дефектом время, считая, что в сутках стало не двадцать четыре часа, а гораздо меньше, раз они пролетают, как стрижи за окном. Раньше она успевала за это время сменить трёх любовников, насолив каждому из них и каждого приголубив, а теперь, едва проснувшись, уже снова стелила постель. Александра Мартемьяновна растолстеет, точно приобретёт слоновую болезнь, и ей придётся выбросить все платья. Идя по стопам Изольды, она окунётся в немощи, которые будет носить, как ордена, в квартире запахнет лекарствами, всюду заблестят стеклянные пузырьки с ватой над цветными драже. Теперь она без осуждения будет вспоминать привычку своего мужа опрокидывать на ночь стакан вина и незаметно для себя пристрастится к спиртосодержащим каплям, уверяя себя, что пьёт их из-за больного сердца, будет искать в них забвение. «Молодость изучает мир, старость - свои болезни, - глядя на приемную мать, будет думать Яков Кац. — Но и то, и другое непостижимо». Вдобавок ко всем причудам Александра Мартемьяновна станет вегетарианкой, питаясь одними морковными котлетами, приправленными травой. «Ослица! - буркнет раз Яков, глядя с какой неукоснительной последовательностью она поглощает разложенную на тарелки зелень. — И такая же упрямая!» После университета Яков устроится в ту же самую школу, где учился, преподавателем математики, словно доказывая, что время не стоит на месте, а бегает по кругу, и ему, глядя на парту, за которой сидел, покажется, будто ещё не раздавался последний звонок, не было выпускного вечера, и он никуда не уходил, изучая дроби, граничные условия и уравнения, среди которых не будет главного — того, что описывает жизнь. По прошествии лет Яков Кац превратится в крепкого, статного мужчину с пухлым животом, пронзительными чёрными глазами и носом, напоминающим извозчика, дремлющего на козлах, но страхи его не отпустят. Из-за них он быстро женится, ещё быстрее разведётся, а, когда ему принесут новорождённого сына, распеленав, для того чтобы усилить его радость демонстрацией мужского атрибута, похожего на индюшачий клюв с соплями, будет смотреть с нескрываемым отвращением, как смотрела на него когда-то его мать, и вместо умиления его охватит непреодолимое желание раздавить это беззащитное существо, как мокрицу, которое пройдёт только, когда сын, закончив школу, станет способным дать отпор. Умирая от собственной бесчувственности, Александра Мартемьяновна будет провоцировать его на ссоры, устраивая сцены, будет с плачем заламывать руки: «Ах, зачем я тебя только взяла!», чтобы потом жаловаться на сыновнюю неблагодарность и, закрывшись в комнате, как удав, переваривать обиду. Её лицемерие станет искренним, она будет по-своему приспосабливаться к тому, к чему приспособиться невозможно - к бездушному миру, в котором не делятся даже мыслями. А возвратившись раз домой, она не поверит ушам, когда услышит голоса, доносящиеся из комнаты приёмного сына.

— Хочется жить другим.

— А мне просто хочется жить!

— Любить жизнь может только наивный.

— Это у меня от отца. «Как себя чувствуете?» — склонился над ним врач. «Отлично!» — улыбнулся он. И умер. Зато мать уже восьмой десяток при смерти.

— Не любишь её?

— Крысу?

— Крысу?!

— Конечно, изворотливая, гадкая, а чуть в угол — укусит. И злоба торчит, как иглы дикобраза.

— У меня дед был такой. Даст подзатыльник, а сам ржёт: «Тяжело в ученье — легко в мученье!» А бабка говорила, это от большой любви.

— В Крысе меня с университета всё раздражало: и выцветший фартук, и зализанные назад волосы, и нарочитая ласковость. Интегралы считаю, а сам мечтаю ей зубы пересчитать.

— Ну да, ты же математик.

— Поневоле. Из-под палки учился, чуть дверь скрипнет — в комок сжимался. А наградой — клубничное варенье, будто нужны мне совместные чаепития! Видеть слащавую улыбку, всезнайство, глаза без тени сомнения!

— Да, детство не прощает. Может, и дед мой озлобился, что сирота? Прадеда-то Первая Мировая ранила, Вторая — добила. Перед атакой он нацарапал на клочке бумаги, что видел сон, как тот снаряд опять разорвался и его опять осколками посекло… Письмо с похоронкой прислали.

— Детство все обиды помнит. А толку? Я сколько себе зарок давал: буду со своими детьми искренним, воспитывать буду, опытом делиться. А сыну мой опыт — как козе баян! Выходит, и впрямь между поколениями пропасть?

Помолчали.