Дом

– У моего Мишки был фонарик, – зло бросил Владлен. – Здесь где-то остался.

– Давай тряпку зажжём какую-нибудь! – икнул Максим.

Владлен снова чиркнул спичкой. Под ногами валялось битое стекло и всякая рухлядь. Скуридин достал из-за пазухи бутылку самогона и, плеснув немного на ближайшую ветошь, бросил спичку.

– Ты что, сдурел совсем, Скуридин? – почти одновременно вскрикнули мужики, но Владлен, скрестив руки на груди, улыбался, наблюдая дело рук своих. Всполохи пламени озаряли его спокойное, красивое лицо, с немного раскосыми, в мать, глазами.

– Зато светло! – наконец сказал он, и, подойдя к двери, выломал деревянную балку оклада. Балка загоралась неохотно. Ветошь прогорела, но вместо факела, на который рассчитывал Владлен, у него получилась палка с ярко-красным обугленным концом. Тогда мужчина поджёг другую кучу хлама, плеснув на неё самогона, чем опять обидел мужиков.

– Хорош добро переводить, – с досадой глядя на это безобразие, протянул Витька Косой. – Давай лучше по сто, да по домам. Того… утром придем, кады светло! Правда, Максим?

Плотников зачарованно смотрел в угол на кучу тряпья, до которой добралось жадное пламя. Внезапно куча вскочила на ноги и заорала благим матом. Испугавшись, Витька с Максимом бросились к выходу, толкая друг друга.

Владлен не мог пошевелиться, наблюдая, как корчится в страшных муках бывший библиотекарь Олешенко, пытаясь сбросить с себя горящую телогрейку, как, протягивая руки, идет к нему этот пылающий факел, и, споткнувшись о дырявый паркет, падает.

Пахло жжёной плотью. Страшный предсмертный крик эхом отталкивался от равнодушных стен.

На суде Владлен Скуридин виновным себя не признал, оправдываясь тем, что погибший был убийцей его сына Миши. Когда прокурор зачитывал приговор, Владлен был спокоен. За убийство по неосторожности ему бы дали минимум – Скуридин был везде на хорошем счету – но Владлен сам пошел под статью, сказав, что нисколько не раскаивается в том, что не помог человеку и не пытался его спасти.

Бывший библиотекарь был из «антиллигентов»: разочаровавшись в Советской власти, спился и деградировал. В тот день он спал, будучи мертвецки пьяным, в «нехорошем» доме, куда забрёл по чистой случайности, по тому же пьяному делу. Так говорили люди, но у Скуридина была своя правда. Владлен умер в тюрьме, в день сороковин сына, при невыясненных обстоятельствах.

Расплата

Франц Краузе сделал надрез, и фурункул излился зеленоватым гноем, от вида и запаха которого ассистирующая доктору Лизхен брезгливо отвернулась. Глаза отца над марлевой повязкой смотрели на неё насмешливо: «Да… медицина не для неё. Ей бы замуж, но это будет непросто», – думал немец, разглядывая бледное лицо с бесцветными глазами почти лишёнными ресниц – совсем как у него самого.

Промокнув тампоном воспалённую кожу и наложив повязку, доктор подошёл к умывальнику вымыть руки. Это была его собственная болезнь: он мыл руки после каждого действия – будь то операция, или простое рукопожатие. Открыв кран, доктор подставил ладони, но вода не шла. Послышалось какое-то урчание, что-то хлюпнуло, и в руки Краузе шлепнулась гадкая и склизкая лепёшка, напоминающая испражнение больного животного. Брезгливый немец тотчас отдёрнул руки и беспомощно посмотрел по сторонам – ему стало физически плохо от случившегося, появилась сухость во рту, закружилась голова.

– Лизхен…! – слабым голосом позвал он дочь. – Воды… битте!

Дочка, обменивавшаяся любезностями с пациентом, извинившись, выбежала из комнаты. Она скоро вернулась, неся поднос, на котором стояла большая эмалированная миска с водой. Прооперированного уже не было.

Девушка подошла к отцу: «Всё готово. Можете мыть».

Краузе сидел, безвольно опустив испачканные кисти рук, на кончиках пальцев застыла зловонная грязь. Он был мёртв.

Поднос выпал у девушки из рук – миска, расписанная подсолнухами, звякнув, опрокинулась на пол, обдав ноги покойника водой.

Эту смерть долго обсуждали в Холмах. «Бог шельму метит», – говаривала дородная казачка Наталья, качая на руках племянницу Сашу. Наталья имела в виду незаконную деятельность Краузе – будучи на редкость брезгливым, он, тем не менее, не гнушался такого страшного греха, как убийство младенца в утробе матери, и многие знали, что за определённую плату он брал этот грех на свою лютеранскую душу.