Дом англичанина. Сборник

Войдя, я закрыл за собой дверь и очутился в узком темном коридоре, дальний конец его освещали несколько слитков золота. При ближайшем рассмотрении оказалось, однако, что это яркие полоски солнечного света, проникавшего справа, сквозь широкие щели в грубо сколоченной двери. Я открыл и эту дверь… даже сейчас слышу, как она заскрипела… и зажмурился; после долгого мрака Блэкли я увидел залитый солнцем сад и вечное лето.

Скажу вам прямо: на сон это не походило. У меня сны всегда обрывочные, клочковатые, одно тут же сменяется другим, как будто на законченный эпизод уже не хватает материала. И потом, во сне замечаешь только то, что хочешь заметить, а что не попало в фокус, того, значит, там вообще нет — нет множества вещей, которые есть в реальной жизни, где-то за краем сознания, и ждут, чтобы их заметили. Но этот сад был совсем не из сна. Никакой обрывочности, незавершенности — самый настоящий сад. Я знал, что он не растает в воздухе, не превратится в комнату, или в корабль, или в мастерскую. И что он существует дольше, чем любой обычный сад… такая в нем была удивительная основательность.

Над дорожкой, выложенной плитняком, сплетались старомодные вьющиеся розы. Этот тоннель выходил на небольшую солнечную лужайку, а дальше, у каменной стены, сверкали и переливались цветочные клумбы. С лужайки был виден другой берег реки — она напоминала реку в Хабберхолме, только пошире и поглубже. По крутому берегу тянулись поля, над ними нависали леса, каменистые осыпи и скалы, а еще выше я разглядел затянутые дымкой вершины холмов. Красивое место, и сразу чувствовалось, что оно далеко от всяких тревог и волнений. И еще одно… это даже трудно определить. Знаете, иногда бывает; входить в комнату и уже с порога слышишь, как часы отсчитывают время… твое время. А в другой раз войдешь, а часов нет, или они стоят, и никто не отсчитывает время твоей жизни. То же самое ощущаешь и в этом месте, только еще сильнее. Ощущаешь, что твои внутренние часики остановились или их вообще больше нет. Не слышишь привычного тик-так, тик-так, торопись, спеши. Ничто не пропадает, не исчезает, не гибнет. До меня это как-то сразу дошло, и все вокруг стало таким выпуклым, отчетливым, таким настоящим, и все, от синего неба до пламенеющих цветов, жаждало быть замеченным.

Теперь я уже немного сориентировался. Грубо сколоченная дверь, через которую я попал в этот сад, оказалась дверью дровяного сарая за деревенской гостиницей — длинным низким строением с гладкими бледно-розовыми стенами. Обогнув ее, я вышел к фасаду. Здесь стояли крепкие деревянные столы и скамьи, и аккуратно подстриженная лужайка превращалась в пивную под открытым небом. К широко распахнутой двери гостиницы вела дорожка, но эта дверь у меня не вызвала интереса. Мне захотелось поглядеть на реку, и я направился к стене, возле которой были разбиты клумбы. Я увидел берег — узкую полоску луга, густо усыпанную лютиками и маргаритками. Какой-то молодой человек удил рыбу, а рядом, прислонясь к нему головой, лежала темноволосая молодая женщина в зеленом платье. Она улыбнулась мне и помахала рукой — просто так, как делают люди, когда они счастливы. И тут я узнал Мэвис Гилберт.

Сначала я удивился, но потом подумал: ничего, все нормально; и как же я был рад встретить ее здесь, такую счастливую! Наконец-то она с этим парнем, о котором всегда при мне вспоминала. В добрый час! Я помахал ей в ответ, а она сказала своему парню, чтобы тот обернулся, и он тоже помахал рукой, а потом сделал движение, словно опрокидывает рюмку, и опять уставился на поплавок.

— Ты как раз вовремя, Линфилд! — И кто-то хватил меня кулаком по спине. Это был Баттеруорт. Из гостиницы вышел Доусон с подносом, на котором стояли кружки с пивом. Увидев меня, он завопил от радости; можно было подумать, что эти двое — мои лучшие друзья и они меня заждались. Оба были в старых рубашках и брюкам, загорелые и веселые, как матросы после плавания. Мы выпили пива, закурили и пошли побродить по берегу. Мы рассказывали друг другу разные истории и смотрели на реку. Стеклянная стена между нами исчезла, как будто ее и не было.