Дом близнецов

— Что ж, пусть моя бабочка, как эпиграф психеи, придаст нашему страшному разговору толику легкости. И кто его знает? — каплю прозрения. А начну я с вопроса, который меня давно измотал. Почему, уважаемый господин Кожев, чтобы создать муравья, бабочку, червяка, нужны миллионы лет? Почему нужны девять месяцев для рождения, когда миллиарды клеток, слившись в одно страстное целое, выйдут из бездны на белый свет с лицом человека? А чтобы прикончить это творение, превратить его в прах и кусок мяса, нужен какой-нибудь маленький гвоздик в висок, затяжка веревки на шее, отмашка лезвия или смехотворный кусочек свинца, запущенный в голову из пистолета? Или просто заклеить рот липкой лентой, а нос застегнуть прищепкой для белья? Почему создать живое неимоверно сложно? Почему убить так необыкновенно легко? Щелкнуть по махаону, который запутался в кисее на летней веранде, и он замертво падает на пол. А между тем у него шесть глаз — само совершенство природы. От скуки проткнуть зубочисткой шмеля, который увяз в капле меда на блюдечке, и мохнатое существо, окруженное сиянием слюдяных крылышек, мертво. Ответьте, Феликс!

— Ответ прост — смерть не имеет значения, — сказал докладчик. — По большому счету, никакой смерти нет!

— Как же нет, герр Кожев? Куда же мы уходим? Почему замолкаем? Причем навсегда и навечно. Нам уже не увидеть родную мать, если она умерла, не окликнуть отца… Смерть любимых и близких, чужих и далеких, святых и пророков, городов и садов, планет и котят — это же катастрофа. А вы — бах-тарарах: смерти нет.

— Если бы смерть была значима, — ответил оппонент, — нам бы не удалось так запросто раздавить муху или сверчка. Каждая тварь была бы окружена непроницаемой сферой прочнее алмаза, и понадобился б кузнечный пресс, чтобы всего лишь оставить трещину на алой корочке божьей коровки. Вернемся на миг назад, вглядимся в вашу фразу, ваше сиятельство. Мол, что стоит от скуки проткнуть зубочисткой шмеля, который увяз в капле меда? Укол! — и вот на блюдечке два молчания: капля извечно немого меда и утихшая капля шмелиного гула. Посмотрим медленно на эту картину. Итак, некое существо — человек, скучая, достает из зубов зубочистку и начинает целиться в островок живого шмеля, застрявшего на блюдечке. Тут сразу явлены два позволения: человек знает, что сейчас прикончит шмеля, и все его тело послушно обслуживает желание убить. Его рука устроена таким образом, что может сжать пальцы, вонзить зубочистку. Шмель также прекрасно приспособлен для собственной смерти: эта не оса, не жук и не камешек, а мягкая порция вещества, которая, кстати, лишена чувства боли и будет убита зубочисткой в состоянии полного кайфа, упиваясь медом…

— А лапки, — с обидой вмешалась Кукла, — он же пытается выдернуть лапки из лужицы — значит, ему не по себе!

— Хорошо, уменьшим степень кайфа, пусть будет так, как сказала эта мини-леди. Шмель пьет мед, но все-таки смущен тем, что лапки прилипли, а ему надо будет вот-вот взлетать. Смотрим снова. Невидимая шмелю туча, Адам, заточенный желанием убить, нависает над судьбой насекомого и, скучая, вонзает острие в гудящее тельце, и вся структура его легко позволяет шмелю быть убитым.

— Жалко шмеля! — крикнула Кукла в слезах.

— Хорошо. Повернем жало вверх, уберем зубочистку, представим, что пчела увидела приближение пальца, она не знает, что это там темнеет вверху, но в тот миг, когда ее раздавили, инстинктивно вонзает в палец свое ядовитое жало.

— Браво! — ожили близняшки. И зааплодировали.

— Как ни странно, но тело Адама тоже изумительно приспособлено, для того чтобы погибнуть. Допустим на миг, что у Адама аллергия на пчелиный яд. В этом случае они умрут оба…

— Нет, шмель улетит! — крикнула Кукла.

Все рассмеялись.

— Пусть летит! — захлопал в ладоши князь. И даже вечно безучастный контр-тенор повернул в сторону девочку апатичную физию в обрамлении бури волос в духе Бетховена и, сложив губы трубочкой, загудел по-шмелиному, одновременно выдувая мелодию известной темы из оперы Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане» — полет шмеля…

Тататата там… тататата там…