Дом черного дрозда

Всю дорогу домой они распевали песни. Потом они прокипятили банки под варенье и отнесли все на кухню. Тот день был самым жарким за весь год, почти тридцать шесть градусов в тени, и стало еще жарче, когда они разожгли огонь в очаге. На растопку они пустили старые персиковые полешки и дубовые ветки и щепки, которые Эмма собрала в плетеную корзинку.

Завидев, как из трубы пошел дымок, Уокер мигом примчался. Когда он осознал, что они устроили из его крепости кухню, он пришел в ярость.

— Вы все у меня хотите отобрать! Это место мое!

Он повернулся к ним спиной и, топая ногами, исчез в лесу.

Когда варенье было сварено, у них оказалось двадцать четыре банки. По одной на каждый час суток, сказала Кэтрин. Они составили банки в тенечке, потом потащили через лес кастрюлю, в которой варили варенье, и остатки сахара. Им было жарко, и они вспотели, а рты у них были синие от съеденных ягод. Они поискали Уокера, но, насколько хватал глаз, никого и ничего не было видно, за исключением тучи москитов. Над ними взошла вечерняя звезда. Кэтрин спросила Эмму, чего она больше всего хочет.

— Чего я больше-больше всего хочу? — переспросила Эмма. — Чтобы ты любила Уокера.

— Но я люблю его!

Кэтрин искренне изумилась.

— Конечно, я люблю его.

— Я хочу сказать, любила так, чтобы это было видно.

Держа кастрюлю за ручки, они дошли до лужайки перед домом. В уходящем солнечном свете волосы Эммы сверкнули золотом.

— Так, чтобы он это знал.

Позже Кэтрин снова вернулась через лес на летнюю кухню и поставила банки с вареньем в картонную коробку. Она поняла, почему Уокеру так нравится там.

Жара спадала, день превращался в воспоминание. В сгущающейся тьме медленно плавали светлячки, а в небе над головой парили несколько светящихся облачков. Уокер не спустился к ужину, остался наверху, уставший и в дурном расположении духа. И пока Кэтрин шла домой через сумеречный лес, волоча за собой тяжеленные банки, она подумала: «Ему десять лет. Столько же, сколько было тому мальчику, что пропал в море».

Кэтрин сразу же поднялась наверх. В комнатах было жарко и душно. Она чувствовала, что любовь — это якорь, который может спасти, когда тонешь, и все, что нужно, — это крепко держаться.

Уокер раскинулся на кровати, глядя на светлячков, проплывающих за окном. Моргнул — и их не видно. Один сияющий всплеск — и снова ничего, кроме тьмы.

Кэтрин прилегла рядом с сыном. От него пахло грязью и летом. От него пахло точно так же, как в лесу за домом. Резким и свежим запахом зелени.

— Чего тебе?

Он даже не взглянул на нее. Ни разочка.

— Я вот подумала, а не спеть ли тебе колыбельную перед сном? — сказала Кэтрин.

Уокер рассмеялся, но его смех был сухим, как будто что-то ломалось.

— Да ты и петь не умеешь. Это всем известно.

— Ты прав.

Кэтрин подумала о маленьком моряке на тонущем суденышке в холодном океане. Она надеялась, что в небе были звезды, хотя бы что-то, указывающее путь.

— Знаю, что не могу, — согласилась она. — Но я подумала — может, все-таки попробую?

Как жаль, что тебя здесь нет

Подарок ко дню рождения был чудовищным, самым распоследним, что бы Эмма хотела получить. Тот факт, что ей стукнуло тридцать, был ужасен сам по себе. Встречать тридцатилетие после развода, без детей и хоть какой-нибудь карьеры, помимо преподавания, причем в той самой школе, куда она ходила в юности, — это откровенный кошмар.

Но конечно, вслух она сказать это не могла — она должна быть благодарна уже за то, что живет на этом свете. Когда ей было шесть лет, она почти умерла, или, по крайней мере, так ей частенько говаривал братец Уокер. Он забрасывал ее таким количеством подробностей, большим, чем она хотела бы знать: как ей повезло, как другие дети с таким же диагнозом умирали через шесть месяцев. Уокер стал педиатром, у него было трое своих детей и огромный запас знаний по лейкемии.

Собственно говоря, он выбрал эту специализацию и трепетно гордился прогрессом, достигнутым медициной. Что касается болезни Эммы, то лечение ей помогло, но, похоже, лишило возможности иметь детей.

— Сейчас такого не произошло бы, — говорил ей Уокер. — Когда лечили тебя, то назначали мегадозы химиотерапии.

Что ж, может, это судьба. Может, так ей на роду написано — остаться одной. Она любила бег. А разве человек, который любит бегать, не предпочитает быть самостоятельным и независимым? Она никогда не была командным игроком, даже теннис ей не нравился. Ей нравилось бежать вдоль реки, когда небо еще темное. Она мчалась вдоль Сторроу-драйв к Коммонвелс-авеню, соразмеряя шаги с течением реки Чарльз, и представляла, что летит, словно падающая звезда.

В этот ранний час Бостон напоминал Александрию или Париж, такой же таинственный и как бы прорисованный тушью город, полный туманной дымки и скрытых возможностей. Весной на множестве магнолий распускались цветы, точно дикие птицы, пойманные и посаженные в клетку. От аромата сирени кружилась голова.