Дом Черновых

— И лишь на воспитание детей завешал выдать по двадцать тысяч. Но дело в том, что наличных денег почти не оказалось: их еще надо взыскивать по закладным с дворян, заложивших ему свои имения.

— Пропащее дело! — махнул рукой Евсей. — До суда ли теперь? Так ничего и не получили?

— Нет, двенадцать тысяч пока выдали, мы и купили домишко деревянненький. А денег нет никаких, кроме процентов… Вот и поехал я продать некоторые картины мои, а тут, покуда ехал, революция началась. Кто купит?!

— М-да! — промычал Евсей, — куда ни кинь — все клин. Буржуям теперь не до картин, правительство — временное…

— Значит, фактически весь капитал у должников, у дворян остался. Объегорили покойника: деньги получили, а земля при них.

— Ну, с землей-то еще не известно, что произойдет. Революция ведь! У помещиков отберут, мужикам разделят… Земельный вопрос затяжной будет, на десятки лет. Можно сказать, пропали тятенькины капиталы.

Евсей покрутил ус и вдруг сказал:

— А ведь я, пожалуй, просватаю твои картины, если хочешь… Где они у тебя?

— Часть — здесь, часть — в Москве, остальные в Крыму…

— Ты бы собрал их в одно место, а потом я тебе напишу…

Вошла высокая, красивая девушка с дымящейся миской в руках.

— А вот и Маша, моя сестра.

— Уж извините: прислуга по случаю революции рассчиталась, сами готовим, — заметила Сусанна.

— Мы знакомы, — возразила Маша, поставив миску на стол и радостно смотря на Валерьяна.

Валерьян пожал руку девушки.

— Как же, помню вашу услугу и не забуду никогда?

— Что вы, полноте! Мы с Машей так рады были тогда познакомиться с вами. Товарищи, прошу кушать и не бранить хозяек.

— Ба! — вскричал Евсей, обращаясь к Валерьяну, — чуть не забыл: письмо тебе есть. Почему-то на Государственную думу послано, я и захватил.

Он полез в боковой карман и передал измятое письмо.

— Не надо бы за обедом передавать, — упрекнула его Сусанна Семеновна. — Может, неприятное что в письме… Сколько раз я тебя учила, Евсеша! Лучше бы после…

Валерьян разорвал письмо, пробежал глазами и нахмурился.

— Действительно, неприятность, — пробормотал Валерьян: — в Киеве арестован брат моей жены.

— Это заика-то? — спросил Евсей.

— Нет, младший, Константин.

— Да, там еще старая власть в силе. Значит — жандармы?

— По-видимому. Придется экстренно ехать, выручать.

— Да кто пишет-то? Верный ли человек?

— Человек известный, друг его, оперный артист.

Евсей задумался.

— Трудно теперь ездить: поезда идут битком, заедешь на юг, назад, пожалуй, не скоро выберешься. Ну, я-то достану тебе билет и даже мандат состряпаю с командировкой. Когда думаешь ехать?

— Завтра. Сегодня картину запакую и в Москву пошлю.

— Ладно! Приходи завтра к вечернему поезду, я буду на вокзале и все устрою. Мой совет — оборачивайся скорее и выбирайся из провинции… Дело с картинами постараюсь наладить… Запиши мой адрес!

После обеда Абрамов и дядя Ваня снова заспорили о революции. Валерьян попрощался и вышел. На Лиговке горел большой, многоэтажный дом, работала пожарная команда. Слышались выстрелы. На крышу дома лезли солдаты и пожарные: дымом выкуривали с чердака офицеров и полицейских.

VII

В Волчьем Логове в кухне за столом сидело человек восемь: кучер Василий, две горничных — Катя и Васена, четверо работников и в центре стола — наездник и охотник Игнатий. Толстая кухарка возилась около печи. Лысый Игнатий, пожилой мужик, с клинообразной рыжей бородой, с умным и хитрым лицом, изрезанным сетью тонких морщин, говорил нараспев, словно сказку рассказывал:

— Надоел он в царском дворце всем министрам и енералам, потому — изгилялся надо всеми, руку свою совал целовать, с трахту-барахту без музыки плясать заставлял — и плясали, бывалоче, енералы: значит, силу большую забрал у царя с царицей. Царица его за святого почитала, а ён, значит, с ей жил, а царь, известно, пьяненький, смирный и не больно умен, попросту сказать — с придурью…

— Это царь-то с придурью? — недоверчиво спросила кухарка.

— А тебе что гребтится? — язвительно ответил Игнатий. — Всякие цари бывали, а энтот — дурак ли, нет ли, чтобы при своей живности простого мужика допустить вместо себя царством управлять? Коли с японцем воевали, живот-от, бывало, на Дальнем за его клади, подушны плати, а назад-от с его чего получишь? Гришка энтот был мужик совсем нестоющий, а так — испрохвала. Бают, бродяжка был беспашпортный, пьяница и шельма, по монастырям шатался, но, конечно, слово знал: без слова не напустил бы на них туману. Ну, прямо, не к ночи сказать, с нечистой силой знался.

Кухарка перекрестилась и плюнула наотмашь.

— Заговоренный был: ни гонор, ни ножик, ни отрава и никакая пуля его не брали. Вот он и зазнался: пьянствовал и весь царский дворец облевал. А царица — она из немок, сроду русского мужика не видала, думает — так и надо: русский святой, дескать, блаженный. Все равно как и наши бабы — дураков али юродивых святыми считают… Только Гришка не дурак был, а колдун и плутяга. С бабой ли, с барыней, али с царицей — все едино: все бабы одинаковы, — с другой только визгу больше, а сласть одна.

— А ты будет! — прервала Васена. — Ты дело говори, не про баб!