Дом Черновых

Костя женился, своим хозяйством живет. Сам толстовец, а жену заядлую дворянку взял! В душе-то и получился сумбур, ходит хмурый да пасмурный. Эх, слабые дети у Силы Гордеича! Ни одного нет настоящего, который бы за себя постоял. Придет новая волна, и никто из детей не удержит в слабых руках наследственного капитала. Ненадежны его сыны, а о зятьях и говорить нечего: интеллигенты! Чем бы за знаменитостями гоняться, взять бы в зятья Крюкова: этот изо всякой революции сух выйдет! Так нет, в интеллигенцию полезли — и вышло дело швах!

Вот уже два года, как лечится Наташа в Крыму, а все, видно, не поправляется. Пишет, что был плеврит, а теперь катар легких оказался. А что такое катар, как не чахотка? Доктора-то никогда правды не скажут.

Глубокую задумчивость старика внезапно прервал знакомый, веселый голос: как из земли вырос перед ним Крюков, легок на помине.

— Сила Гордеич! А ведь я вас ищу, ей-богу! Кузин новую моторную лодку купил, всю нашу компанию собрал. Лодку, значит, испытать хотим, по Волге прокатиться. Кстати, первое мая нынче. Но только без вас никак невозможно! Послали меня за вами, а вы — тут! Хорош денек нынче! Едемте, Сила Гордеич, все уже на пристани ждут!

Крюков, шумливый, как всегда, в своей поддевке и красной рубахе, не говорил, а кричал, размахивал руками и по обычаю своему котлом кипел. Никогда не молчит этот шумный человек, не устает и не спит, должно быть, никогда! А уж как пристанет, ни за что не отвяжется, до смерти заговорит!

Сила Гордеич мрачно посмотрел на него поверх очков, махнул рукой и улыбнулся: любил за что-то Крюкова.

— Так я с вами, с пьяницами, и поехал! — шутливо зарычал он. — Нашли дурака! Знаю я вас: наберете всяких бутылок, напьетесь, а потом — тонуть. Слуга покорный!

Сила Гордеич встал со скамейки и поклонился. Потом сделал вид, что хочет уходить.

— Сила Гордеич! — взмолился Крюков, идя рядом с ним: — вот те крест, вот те истинный — ни капли не возьмем! С какой стати? Ни боже мой! Все как стеклышко будем. Прокатимся тихо, смирно, по-хорошему Боже избави, чтобы что, а — либо еще что, а не то что!

Сила Гордеич засмеялся болтовне Крюкова, но продолжал шагать к своим хоромам.

Это ободрило озорника. В знак своей честности он даже перекрестился.

— Вот те крест, ничего спиртного! Да неужто же будем пить? Как стеклышко!

— Знаю я ваше стеклышко! А жаль! Кабы не пьянство ваше, поехал бы. День-то нынче! Я все любовался.

— Господи! — закрестился опять Крюков.

— Ну, ладно, вот придем, велю дрожки заложить. Только ты смотри у меня, цыган! Чтобы ни-ни!

Когда пришли в дом и к подъезду поданы были дрожки, Сила Гордеич сказал, надевая пальто:

— Не верю я тебе. Не надо бы мне, старику, связываться с вами, да у меня сегодня настроение какое-то особенное.

Он пошел вперед, а Крюков, следя за ним глазами, выхватил из буфета бутылку с коньяком, с быстротой молнии спрятал ее в карман поддевки и, садясь в пролетку, продолжал свои бесконечные уверения. Сила Гордеич недоверчиво качал головой.

Вверх по Волге, против течения, разрезала и пенила встречные волны острогрудая моторная лодка; она прочно и глубоко сидела в воде: не ее поднимали волны, а она резала их пополам и, как хищная большая рыба, смело мчалась вперед, одолевая быстрое течение, разбивая желтогривые певучие волны. Мчалась она, словно затерявшись среди водного раздолья: чуть виден был на высокой зеленой горе златоглавый старый город, а другой, луговой берег чуть-чуть маячил на горизонте.

В лодке сидели не кто-нибудь, а именитое купечество города, человек восемь, — все имена, все фирмы, сильные волжские воротилы, и уже не старое поколение, а молодое: сошли со сцены старики — кто в могилу, кто на одр болезни. Только один Сила Гордеич не отстал от молодежи — да еще какую марку держал! Уже никак десятую рюмку пил. Разошелся так, как давно не расходился. Уже не сердился, что его обманули: откровенно на самой середине лодки стол поставили, белой скатертью накрытый, а из погребца и водку, и коньяк, и пиво, и всякую закусь вынули; столько там всего этого оказалось, словно собирались они плыть до Астрахани. Сам Белоусов, хозяин лучшего колониального магазина, за столом бутылки и закуски умеючи расставлял, в стаканы и рюмки всякое винное зелье с прибаутками и присказками разливал, зубы Силе Гордеичу заговаривал. На заглавном месте, у руля — Кузин, опасный на воде человек: только одного Крюкова переесть да перепить не может, а больше к нему никто не суйся — бочка бездонная и озорник. Еще на суше — так-сяк, а как на воду попал — пиши пропало: никто ему не указ! С виду таково сладко да вкрадчиво тенорком говорит, а на самом деле — как есть Чуркин-атаман! И отец его, что помер недавно от запоя, такой же был, царство ему небесное, заводила-мученик. Бывало, как закрутит, так уж недели на две без просыпу. Тот был церковный староста в соборе, и этот за свечным ящиком таково смиренно стоит.

Тот никогда своих обещаний не выполнял, и этому верить нельзя, а особенно среди Волги: тут он царь и бог. коли за галстук попадет.