Дом дервиша

— Понимаешь ли, в истории о проклятии Медового кадавра достаточно правды, чтобы быть неправдой. Да, для моей семьи и впрямь настали трудные времена, но вовсе не из-за Медового кадавра. Да, был какой-то дервиш, но не бродячий суфий. Он был маг. А случилось вот что: мой прапрапрапрапрапрадедушка Ахмет решил, что единственный способ как-то поправить наши финансовые дела — это продать Медового кадавра. Заявки поступили со всех концов империи, из России, Египта, из британских колоний и даже из Китая. А потом пришло письмо. Словно гром среди ясного неба. Мы напрочь забыли о тайном обществе, о тарикате Божественного слова, но зато они не забыли о хаджи Ферхате. В письме говорилось, что человек обязан хранить верность своему тарикату, он приносил клятву, и хаджи Ферхат не переставал быть их братом, а потому у тариката Божественного слова есть железные права на Медового кадавра. Как ты понимаешь, было не совсем законно продавать Медового кадавра, даже во времена Османской империи, поэтому мы не могли обратиться к судье. Тарикат предложил решение: позволить Всевышнему решить посредством дуэли магов — наши семейные маги против их. Никто не знает, что случилось дальше, поскольку никаких записей не осталось, все участники поклялись хранить тайну, и об этом никогда не говорили, но мой двоюродный прапрапрапрапрадед Нихат Ферхат, который так и не женился и посвятил себя изучению сочинений великого предка хаджи Ферхата, встретился с самым великим магом из тариката Божественного слова. Это была битва слов: старая магия устного слова против магии письменного слова. Мы проиграли. Мы отдали Медового кадавра. Наш род потерял все, распродал все имущество в Искендеруне и перебрался в Стамбул, чтобы поправить дела, — то были руины гордой семьи.

Две женщины медленно выдыхают ароматный дым.

— А тарикат Божественного слова? — спрашивает Айше.

— Его, как и другие тарикаты, уничтожил Ататюрк во время революции, — говорит Бесхун.

— Но мы же знаем, что ордена невозможно уничтожить, они просто уходят в подполье.

— Этот орден выбрали специально. Он был популярен у членов семьи султана и высокопоставленных правительственных чиновников, кроме того, в нем состояли и члены комитета «Единение и прогресс».[81] Говорят, что другие тарикаты подавляли, чтобы скрыть тотальное уничтожение конкретно этого.

— Никаких следов не осталось?

— Ты далеко не первая, кто пытается найти тарикат Божественного слова, дорогая.

Но идеи уже кишат в воображении Айше, как блохи на шкурке щенков, кружат, как мухи вокруг дерьма из клеток, завернутого в газеты, трепыхаются, как певчие птички в клетках. Хитрость в том, чтобы не дать истории заманить тебя в город, выстроенный из историй, где одна история наслаивается на другую. Стамбул — изустная культура. Старинная магия пробуждается к жизни благодаря устному слову. Историки, репортеры, писатели, охотники за древностями, даже психогеографы прежде всего ориентируется на слух, в итоге уши вводят их в заблуждение. У Айше главное чувство — зрение. Правда всегда перед глазами.

Бесхун гладит своего кролика.

— Магия никогда не исчезает.

Ага, мне пора платить рассказчице, думает Айше.

— Способности все еще передаются к прямым наследникам от братьев из Искендеруна. У меня ограниченные способности, я умею лишь предсказывать судьбу. Хочешь?

— Давайте, — кивает Айше.

— Обычно я беру…

У Айше уже наготове купюра в двадцать евро.

— Машаллах,[82] сорок один раз, — бормочет Бесхун, доставая обувную коробку из-под стола. Коробка набита карточками, наклеенными на картонку, на каждой из которых написана строфа из Корана, пословица или строчка из стихотворения.

Бесхун убирает стакан и пепельницу под стул. Айше боится, что горящая сигарета теперь слишком близко от сена для морских свинок. Бесхун ставит коробку на бок, чтобы карточки чуть-чуть высунулись наружу, а потом ослабляет поводок кролика, берет его на руки, прижимается носом к его маленькому подвижному носику, а ртом к маленькой пасти и нашептывает какие-то заклинания. Айше вздрагивает.

— Это Сюлейман.

— Надо задать вопрос.

— Нет, дорогая. Сюлейман и так знает.

Бесхун переворачивает кролика вниз головой трижды, приговаривая:

— Стань моим ухом, стань моим слухом, стань моим ртом, все мне расскажи потом, правду расскажи, истину покажи!

Кролик Сюлейман трясет ушами, нюхает ряд карт, проходя его целиком три раза, а потом тыкается носом в одну из карт. Бесхун берет ее и кладет лицом вниз на стол. Кролик выбирает еще две карты. Бесхун аккуратно раскладывает их, а потом целует Сюлеймана промеж ушей, прежде чем снова пристегнуть его на поводок.

Бесхун с большой осторожностью переворачивает первую из карт. Аль-Баис. Одно из прекрасных имен Аллаха, написанное на арабском фломастером.

— Воскрешающий свои создания в день Страшного суда, — произносит Бесхун.

Она переворачивает вторую карту. У Айше перехватывает дыхание. Театральность — более половины успеха любого оракула. Это старая карта, бумага пожелтела и вытерлась по краям, углы подклеены пожелтевшей клейкой лентой. На карте строка из Руми.[83]