Дом для внука

Чернов достал из кармана щепоть гвоздей, сунул их под усы и начал работу. Листы попались ровные, не покоробленные, их не надо было подгонять, гвозди тоже хорошие, загодя отобрал, и работа шла споро. Молоточек звонко плясал и пел в его руке. Чернов увидел боковым зрением, что Яка подошел и глядит снизу, как он работает, но вида не подал, не обращал внимания — стучит, как стучал. Положит лист, выровняет края, возьмет из-под усов гвоздочек и тюк-тюк, тюк-тюк, двумя сдвоенными легкими ударами, пришьет. Ни один лист не треснул, ни одного осколочка вниз не упало. На другом скате весело переговаривались Витяй с Борисом Иванычем, тяжело шуршал раскатываемый рулон толя, стучал молоток, внизу были слышны голоса девчонок-штукатуров, выбегавших к колоде за раствором. Дружная шла работа. Чернов чувствовал на себе тяжелый взгляд Яки, но крепился, стучал, не подавая вида. И Яка не выдержал первым:

— Иван, в ударники торопишься, что ли?

— А-а, Яков! — от души удивился Чернов. — Здорово живешь! Ты подожди малость, вот еще два листочка пришью и спущусь, покалякаем. — Радостно сказал, приветливо, а стучать все же не бросил: ты пришел, значит, тебе надо, вот и подожди.

Чтобы пришить последний, крайний на углу ската лист, Чернову надо было передвинуть лестницу, и он попросил Яку сделать это. Яка слишком поспешно и с готовностью выполнил его просьбу. Чернов это отметил и допустил ошибку, не сдержав невольной улыбки, а Яка увидел его улыбку, правильно понял ее значение, и мирное настроение, с которым он шел сюда, окончательно пропало. К тому же он только выходил из полосы очередного запоя и сегодня не опохмелился как следует.

Чернов бросил вниз молоток, спустился на землю и подал Яке руку. Сказал, чтобы загладить оплошность с недавней улыбкой:

— В обход собрался, Яков?

Яка не ответил, сел на обрезки досок возле колоды с цементным раствором, достал из кармана плаща кисет и трубку. Раскаленная самогонкой и опухшая его рожа была виновато-сердитой и отчужденной, костлявые угребистые руки, набивавшие трубку, заметно дрожали. И ногти не стриг давно, загнулись, когтями стали, пожелтели от табака. И не умывался, наверно.

Чернов отвел глаза, поглядел на тающие обмылки льда в ближней луже, сказал, чтобы не молчать:

— Вот строим, Яков, достраиваем.

Яка опять промолчал: не слепой, видит, что строят, достраивают, чего говорить попусту.

— Этим летом пятьдесят тыщ уток должны дать, а на другой год — двести тыщ. Вот и будет у нас мясо.

— Когда еще будет, а залив уже заровняли.

— Пустяк, — сказал Чернов. — Это сварочный агрегат заправляли утром, пролили малость.

— Нынче малость, завтра малость, а летом баржи к вам будут корм возить, катера, моторки... И утки будут гадить, двести-то тыщ.

— Оно, конечно, не без этого, — сказал. Чернов с сомнением, — да ведь Волга, она вон какая, промоет.

— Промоет! Одни вы, что ли, у Волги. Городов по ней стоит тьма, заводов, фабрик разных... И земли столько захватили. В футбольный мяч играть будете между зданьями?

— Выгульные дворики тут будут, Яков.

— Дворики! Прежде брат на брата с колом кидался за сажень земли, а нынче она, как Волга, никому не нужна.

Чернов смущенно почесал затылок, сдвинув малахай на лоб:

— Ты все ругаешься, ворчишь, а сам. как чужой человек в сторонке стоишь да назад меня заставляешь оглядываться. А я уж оглядывался, Яков, не раз оглядывался. Ничего там у меня нет. И у тебя нет. Четвертый год мы одно и то же говорим, надоело. Я, по-твоему, заврался, а ты за святую правду, значит, стоишь? А вспомни-ка своего отца, братьев вспомни — как вы жили?! Боишься ты. Ведь если ты вспомнишь всю правду, сразу выйдет, что не я вру, а ты. Сам себе врешь, святому духу врешь, Яков! Зачем?

Тут подошли Борис Иваныч с Витяем, вежливо поздоровались, Витий без шутовства, серьезно, как бригадиру, доложил, что второй скат крыши толем обтянут, можно пришивать шифер.

— Быстро вы управились, — похвалил Чернов.

— Равняемся на старую гвардию, — сказал Витяй, не сдержав улыбки.

Яка встал и, не прощаясь, поправив за спиной ружье, пошел через лужу, давя болотными сапогами осколки льда, к вагончику, где Сеня Хром-кин клепал самодельный транспортер, намеченный им для механической переноски яиц. Постоял над ним молча, поглядел на длинную его шею, шелушащаяся кожа на которой была будто обсыпана отрубями, на большую склоненную над железной цепью голову с пушистыми, как у младенца, светлыми волосиками, вздохнул. Сеня перестал стучать и, запрокинув голову, поглядел снизу на стоящего над ним сурового Яку. Улыбнулся с редкой приветливостью:

— Вот клепаю транспортер. Он комбайновский, второй очистки, я цепь только от него взял, а скребки переделал, электромотор поставлю, и пойдет за милую душу. Руками ведь собирать долго, а тут яйцо скатится по наклону, и прямо на транспортер.

Яка сплюнул табачную горечь ему под ноги и пошел в сопровождении собак по жидко размешанной грязи на Выселки. С ним поздоровался Кузьмичев, выглянувший из инкубатория, но Яка и ему не ответил.

Борис Иваныч, глядя на скорбное лицо отца, наблюдавшего все время за Якой, спросил: