Дом дневной, дом ночной

На второй этаж ведет широкая лестница, застланная ковровой дорожкой. Наверху — спальни и два лекционных зала. А может быть, бальных? Их паркет помнит всевозможные танцевальные па. Во втором зале, там, где выход на террасу и в парк, высится огромный камин с зеркалом. Огонь в нем разводят раз в год, в День поминовения усопших[24]. Я могу взобраться по мраморным колоннам и встать перед зеркалом, которое столь велико, что отражает меня в полный рост, а еще весь зал и террасу, и парк. Прежде чем мне стало известно все о зеркалах, я поняла, что благодаря им можно попасть в другую часть дворца, ту, что всеми забыта. Там — узкие проходы, пробитые в камне, галереи и глубокие внутренние дворы. Я обнаружила там беспорядочно расставленные скульптуры. Разумеется, они и должны были здесь оказаться. В изгнании. Их эстетика неприемлема даже для самых чудаковатых почитателей искусства — это грубо отесанные изваяния полулюдей, полуживотных. Их омывают дожди и лишают четкости форм.

Над последними этажами, невысокими и душными — чердак. Я помню лестницу, ведущую туда: вначале широкая, с резными балясинами и отполированными до блеска перилами, она затем делает резкий поворот в воздухе и сменяется узкими прогнившими ступенями. Надо идти ближе к стене, прижимаясь к ее гладкой поверхности, чтобы нога вдруг не застряла в дыре.

Чердак огромный. Деревянный пол покрыт пылью. Толстый ее слой покоится на всех находящихся здесь предметах, так что самые маленькие превращаются в загадочные серые кучки — крохотный засохший огрызок яблока становится аккуратной пушистой выпуклостью; лежащая палка от швабры образует неожиданную волну на поверхности досок.

На чердаке можно заблудиться — он слишком большой, чтобы запомнить его досконально. Я знаю, что в каком-то углу лежит старый матрац, место давних недозволенных развлечений. Но чьих, этого я не могу припомнить. Самое, однако, поразительное здесь — окна на крутом скате кровли, они небольшие, расположены чуточку высоковато, так что приходится вставать на цыпочки, чтобы выглянуть наружу. Но вид из них необычен. Невозможно забыть того, что открывается взору. Тут же осознаешь, сколь могуч, сколь громаден дворец. Из окон чердака все кажется крохотным и нереальным — этакий игрушечный мир, изготовленный специально для электрической железной дороги, домики из конструктора «Лего», пейзажи в диснеевских мультфильмах. И столько всего можно увидеть в этом мире: леса, поля, реки и железнодорожные перегоны, большие города и порты, пустыни и автомагистрали. Собственно говоря — хотя не понимаю, как такое возможно, — видна отсюда округлость земного шара. Это зрелище захватывает дух; потом тоскуешь по нему и думаешь, как бы снова удрать снизу и, взобравшись по ветхим ступеням на чердак, опять встать на цыпочки и увидеть то, что находится снаружи.

Я сказала Марте, что у каждого из нас есть два дома — один конкретный, локализованный во времени и пространстве; второй — бесконечный, без адреса, не надеющийся быть увековеченным в архитектурных формах. И что в обоих живем мы одновременно.

КРЫШИ

В семье Гётценов был один профессор, настоящий профессор, который всю жизнь читал книги, что-то изучал, путешествовал и которого нисколько не интересовали сады. Звали его Йонас Густав Вольфганг Чишвиц фон Гётцен. За свою долгую жизнь (1862–1945) он написал много книг по истории религии, из которых самыми главными были «Das Heilige. Uber Schlesien Mystik»[25] (1914), а также «Der Ursprung der Religion»[26] (1918). В жизни у него были две страсти: религия и крыши. Возможно, что-то роднило эти две темы, так он считал, возможно, они как-то дополняли друг друга. Религией он увлекся еще в молодости, побывав на одной рождественской службе в сельском храме, где на овальной картине вокруг Богоматери витали святые с атрибутами своей мученической смерти. Увлечение крышами пришло позже, во время очередной реконструкции дворца, когда надо было полностью заменить старую кровлю и положить современную черепицу. За что бы ни брался Йонас Густав Вольфганг, все должно было быть сделано точно, тщательно и добросовестно. Поэтому он прочитал все о крышах, кровлях, черепице и гонте. Охваченный революционным порывом, которым в начале века отличался весь «Zeitgeist»[27], он решил заменить привычную плоскую черепицу, прозванную «берлинкой», на более универсальную, выполненную в готическом стиле, в традициях западной архитектуры — светло-кирпичную «монашку». С той поры Шлёс своей черепичной крышей прославился на всю Силезию. Его приезжали смотреть ближние и дальние соседи, священники и архитекторы. Шлёс выглядел, как бургундский замок, как монастыри в Баварии.

Где бы Йонас Густав Вольфганг ни проезжал, повсюду его глаза выискивали кровли. Казалось бы, рассеянный, блуждающий взгляд просто скользил поверх проносящихся за окном поезда городов, но на самом деле глаз примечал каждую трубу, каждый скат. По типу кровли Йонас узнавал, в какой части Европы находится.