Дом духов

И я ему рассказала. После того как рука воспалилась, меня отправили в тайную клинику, где содержат заключенных, в смерти которых еще не заинтересованы. Там меня принял высокий, элегантный мужчина, врач, который, казалось, возненавидел меня так же, как полковник Гарсиа, и отказался дать мне обезболивающее. Он пользовался каждым случаем, чтобы высказать свою личную теорию, как уничтожить коммунизм в стране и, если возможно, во всем мире. Но потом он оставил меня в покое. Впервые за долгие недели у меня были чистые простыни, достаточно еды и дневного света. За мной ухаживал Рохас, санитар, круглолицый, крупный, одетый в грязный синий халат. Он был очень добрым, кормил меня с ложечки, рассказывал бесконечные истории о давнишних футбольных матчах между разными командами, о которых я никогда не слышала, и раздобыл обезболивающее, делая уколы тайком, пока я не перестала бредить. Рохас обслуживал в этой клинике бесконечную череду несчастных людей. Он давно понял, что они не были ни убийцами, ни предателями родины, поэтому он хорошо обращался с заключенными. Часто он штопал кого-то, и того снова уводили. «Это все равно что носить воду решетом», – говорил он с грустью. Я знала, что некоторые просили его помочь им умереть, и по крайней мере в одном случае он это сделал. Рохас точно знал счет тем, кто появляется, и тем, кто уходит, и мог вспомнить без колебаний все имена, даты и обстоятельства. Он поклялся мне, что никогда не слышал разговоров о Мигеле, и это вернуло мне силы, чтобы продолжать жить, хотя временами я впадала в черную бездну депрессии и начинала заводить песнь о том, что хочу умереть. Рохас рассказал мне об Аманде. Ее задержали в то же время, что и меня. Когда она попала к Рохасу, уже ничего нельзя было сделать. Она умерла, не выдав своего брата, выполнив обещание, которое дала много лет назад, в день, когда впервые привела его в школу. Единственное утешение, что все произошло довольно быстро, потому что ее организм был ослаблен наркотиками и бесконечным отчаянием, в которое она впала после смерти Хайме. Рохас лечил меня, ему удалось снизить температуру, заживить рану на руке и вернуть мне разум, и тогда у него не осталось причин удерживать меня в больнице; но меня не вернули в руки Эстебана Гарсиа, как я боялась. Я подозреваю, что в этот момент дело решило вмешательство женщины с жемчужным ожерельем, которую мы навестили с дедушкой, чтобы поблагодарить ее за спасение моей жизни. Несколько человек отправились искать меня ночью. Рохас разбудил меня, помог одеться и пожелал всего хорошего. Благодарная, я поцеловала его.

– Прощай, малышка! Поменяй бинт, пусть не намокает, а если снова поднимется температура, значит опять заражение, – сказал он мне, стоя в дверях.

Меня поместили в узкую камеру, где я провела остаток ночи, сидя на стуле. На следующий день меня отправили в концентрационный лагерь для женщин. Я никогда не забуду минуты, когда сняли повязку с глаз и я оказалась в квадратном светлом дворе, окруженная женщинами, которые пели для меня «Оду к радости». Моя подруга Ана Диас была среди них и подбежала обнять меня. Они мгновенно уложили меня на койку и познакомили с правилами их сообщества и с моими обязанностями.

– Пока ты не вылечишься, ты не должна ни стирать, ни шить, но можешь ухаживать за детьми, – сказали они.

Я вынесла ад заключения с известной твердостью, но, когда я почувствовала себя в окружении женщин, то сломалась. Малейшее ласковое слово вызывало слезы, я проводила ночи, глядя в темноту, а женщины менялись, они сидели рядом, не спали, оберегая меня, и никогда не оставляли одну. Они помогали мне, когда меня начинали мучить кошмары и мне являлся полковник Гарсиа, вызывая ужас, или Мигель, что кончалось рыданиями.

– Не думай о Мигеле, – говорили они. – Не нужно думать о любимых людях и о мире по ту сторону этих стен. Это единственная возможность выжить.

Ана Диас раздобыла где-то школьную тетрадь и подарила ее мне.

– Начни писать, и посмотрим, может быть, выйдет наружу то, что мучит тебя, ты выздоровеешь и будешь петь с нами и поможешь нам шить, – сказала она мне.

Я показала ей свою руку и покачала головой, но она вложила мне карандаш в другую и сказала, чтобы я писала левой рукой. Понемногу я стала этому учиться. Я попыталась по порядку записать историю, которую начала придумывать в собачьей будке. Мои подруги помогали мне, когда у меня не хватало терпения и карандаш дрожал в руке. Моментами я швыряла тетрадь подальше, но тотчас же подбирала ее и, раскаиваясь, осторожно расправляла листы, потому что не знала, когда смогу достать другую. Иногда я просыпалась в тоске, полная черных мыслей, поворачивалась к стене и не хотела ни с кем говорить, но подруги не оставляли меня, трясли за плечи, заставляли работать, рассказывать сказки детям. Они осторожно меняли бинт и клали передо мной бумагу.