Дом Евы

Глядя на чистый холст и пытаясь решить, с чего начать, я чувствовала, как у меня расслабляются плечи. Так было всегда – рисовать для меня значило дышать свободно. Когда я брала в руки кисточку, все мои проблемы волшебным образом исчезали. Рисовать я начала примерно два года назад, после того как наставница из программы «Взлет» свозила нас в Филадельфийский колледж искусств на урок масляной живописи. Урок вела Луиза Клемент, молодая студентка-художница. Я никогда до тех пор не встречала негритянскую художницу, и меня привлекло то, как светится ее лицо, когда она говорит о своей работе. Когда Луиза принялась объяснять про теорию цвета и техники работы кистью, у большинства моих одноклассников взгляд остекленел от скуки, но я слушала очень внимательно. Через три часа занятия я нарисовала свою первую картину – пастельное изображение гибких ветвей дерева, которые тянутся к свету луны. Луиза так долго смотрела на мою картину, что меня прошиб пот – я решила, что, наверное, что-то сделала не так.

Потом она коснулась моего плеча и сказала:

– Искусство – это друг, к которому ты всегда сможешь вернуться. Оно всегда будет рядом, всегда подтвердит тебе, что ты действительно жива. Продолжай.

Когда мы стали собираться уходить, Луиза подарила мне холщовую сумку, в которой лежало несколько тюбиков краски, четыре кисти и три небольших холста.

Как правило, мой подход к живописи состоял в том, чтобы позволить кисти выплеснуть наружу то, что таилось в моем сердце, так что я опустила плоскую кисть в черную краску и провела ею по белому листу, создавая в небе комок тьмы. Скоро меня увлек размашистый серый простор, потом сверху добавились брызги синего – я полностью погрузилась в то, что называла Рубиновым миром. Там я полностью контролировала все происходящее.

Дайна Уошингтон пела «Я хочу, чтобы меня любили», и тут резкий стук в дверь привел меня в чувство.

– Кто там? – хрипло поинтересовалась я.

– Миз Мари, это Шимми.

Я вытерла руки о фартук и открыла дверь. За ней в свете флуоресцентных ламп в коридоре я увидела бледного парнишку с курчавыми темными волосами. Наши глаза встретились, и мне вдруг стало душно и жарко.

– Вы кто? – Он густо покраснел и не отрывал от меня своих изумрудно-зеленых глаз на две секунды дольше, чем того требовала вежливость.

– Руби. Мари моя тетя.

– А я Шимми Шапиро.

Я отошла в сторону, чтобы дать ему войти.

Пахло от него кедром и немножко картошкой – наверное, он ел ее на обед. Я почувствовала себя в испачканном фартуке настоящей неряхой и пожалела, что не оставила челку, чтоб прикрыть широкий лоб.

Он посмотрел на мой холст и краски, потом перевел взгляд на кухню.

– Вот эта раковина?

Я кивнула, он закатал рукава до локтей и поддернул повыше штанины комбинезона. Поставив на стол сумку с инструментами, он сел на пол, отодвинул самодельную шторку, прикрывавшую трубы, и достал из-за нее ведро. Я почувствовала запах отбеливателя и увидела бутылку с уксусом и небольшую фляжку, в которой наверняка был кукурузный ликер.

– Дайте мне тот фонарик, пожалуйста, – окликнул меня Шимми, не вынимая голову из-под раковины.

Я заметила фонарь, свисавший с его сумки, и отстегнула его. Когда Шимми взял фонарь, наши пальцы соприкоснулись.

– Вы художница?

Я нервно хихикнула.

– Да нет, вовсе нет.

Он еще повозился под раковиной, потом вылез и сел.

– Починили?

– Нет, у меня нет нужных инструментов. – Он снял перчатки и вытер пот со лба. – Можно мне воды?

Какую бы чашку я ни брала, все они были либо выцветшие, либо со щербинками, а я не хотела позориться перед этим белым парнем. Я выбрала свою жестяную кружку со вмятиной возле ручки.

Он прислонился к раковине и неспешно принялся пить, разглядывая мою доморощенную студию в углу.

– А по-моему, художница. Что вы рисуете?

Я опустила взгляд на собственные босые ноги. На большом пальце розовый лак облупился, и я прикрыла его другой ногой.

– Да ничего особенного, просто время убиваю.

– Можно посмотреть?

Обычно я не показывала свои картины никому, кроме тети Мари, но что-то было такое в том, как Шимми спросил, – какая-то теплота, которая прогнала часть горечи от всего ужасного, что сегодня со мной случилось. Я смущенно повернула мольберт в его сторону. Он подошел поближе, потом подпер рукой подбородок и принялся изучать картину, будто в музее.

– Красиво, но мрачно. Что вас так опечалило? – Шимми уставился на меня своими глубокими зелеными глазами. Вид у него был задумчивый, и его явно интересовал мой ответ.

– Кто сказал, что меня что-то опечалило?

– Контраст цветов вот тут и тут.

– Вы что, художественный критик? – Я развернула мольберт прочь от него.

– Нет, но я занимался немного в художественном музее. И я знаю, что мне ваша картина нравится.

Я не привыкла к комплиментам. Он с таким вниманием отнесся к моей работе, а я отвернула от него мольберт, как-то глупо вышло. Я опустила руки и позволила Шимми смотреть на картину. Он снова ее оглядел.