Дом-фантом в приданое

– А чего тебя в Москву понесло? Ты откуда? Из Таганрога?

– Нет, почему! Я с Ростова.

– Ах, с Ростова! А чего ехала-то пять лет назад?

– В консерваторию поступать, – буркнула Люсинда.

– Ну и как? Поступила?

Она покосилась на него. Он ухмылялся, крутил головой и вел свою машину так, как будто она была бумажным змеем и он держал ее одним пальцем.

– А живешь с кем? С хахалем?

– С теткой. Только она сейчас в больнице.

– Старая?

– Да не, не очень. Просто ее отравили.

– А-а, – протянул продюсер. – Бывает. А кто отравил? Ты, Окорокова?

– Не, не я. Мы не знаем кто. Может, Павел Петрович разберется, а мы не, не знаем. Нам сейчас налево, на бульвар.

Он повернул налево, дернул веревочку бумажного змея, и тот легко и свободно, совершенно счастливый в своей свободе, полетел налево, перелетел бульвары, еще повернул, завис и спланировал прямо перед Люсиндиным домом.

– Ну, бывай здорова, Окорокова, – попрощался продюсер. – Пашке кланяйся, скажи, век его не забуду. Поняла? Повтори!

– Да чего еще повторять, – сказала уставшая от унижений Люсинда. – Спасибо вам большое, товарищ продюсер!

– Тамбовский волк тебе товарищ!

Она выбралась с низкого сиденья, чуть не свалилась, осторожно вытащила свою гитару и побрела в подъезд.

И, наверное, для того, чтобы полновесно и глубоко завершить этот удачный день, начатый в больнице у тети Верочки, из темного нутра подъезда навстречу ей вышел Ашот. За ним телепался Димарик, похожий на огромную раздувшуюся медузу в негнущейся кожаной куртке.

Люсинда сделала шаг назад.

«Гитара, – стремительно пронеслось в голове, – они будут меня бить и сломают мою гитару!»

– А вот как хорошо, – произнес Ашот с сильным акцентом. – А вот она сама! А мы в дверь звоним! Зачем звоним, когда она тут!

Они приближались, и в лице Димарика явственно читалось все, что они ей приготовили, от начала и до конца. Оно было плоским, белым, сальным и ухмылялось гадко.

– Почему на работу не идешь?

Люсинда облизала губы.

– Я больше у тебя не работаю, Ашот.

– Да что ты говоришь? И у кого же работаешь?

– Я уезжаю домой, – твердо сказала Люсинда. – Хватит.

– Э-э, нельзя тебе домой. Домой можно, когда долг отдашь! А пока не отдашь, нельзя домой!

– Да чего с ней цацкаться! – прошипела медуза и плюнула на асфальт. – Давай я машину подгоню, и того!… Еще разговаривает она!

– Я тебе ничего не должна, Ашот, – заявила Люсинда отважно.

Что бы они ни сделали с ней потом, просто так она не дастся. Она высокая, сильная, хоть как-нибудь успеет им досадить, хоть морды расцарапать!…

– Э-э, как не должна? Должна! Я тебя учил, я тебя кормил, ментам в обиду не давал! Отдай долг, и с богом, а так нельзя!

– Ты меня не кормил, это я для тебя вкалывала! – закричала Люсинда. – Что ты мелешь, морда противная?! Чему это ты меня учил?! Да я сама кого хочешь научу!

И тут он ее ударил. Она была готова к этому, заслонилась гитарой, на которой ахнули и закрутились спиральками струны.

– Держи, мать твою, держи ее!…

Димарик навалился сзади, и Люсинда упала лицом в протаявший асфальт, со всего размаху, так что голубая курточка, купленная у того же Ашота, треснула на спине от удара.

Димарик елозил на ней, выкручивал руки, а Ашот, примерившись, сильно засадил ей ботинком в ребра.

– Сука! На, на! Получи, б…ь!

Люсинда выла и пыталась освободиться, но никак не могла. Они волокли ее куда-то, их было много, очень много, так ей казалось, и все били ее.

А потом вдруг они куда-то делись.

Она стояла на коленях в разодранной куртке и с величайшим изумлением смотрела, как Ашот медленно валится на скамейку, выпучивает глаза и хватает ртом воздух, а Димарик корчится рядом с ней, и изо рта у него обильно и густо идет слюна.

Ее сильно дернули вверх, и она оказалась на ногах.

– Ну, ты даешь, Окорокова, – сказал у нее над ухом продюсер Федя Корсаков, – где ж ты таких кренделей нарыла?! А еще говорила – хахаля нет, а их тут целых две штуки, и горячие какие!

Ледяные светлые глаза смотрели прямо ей в лицо, и она медленно дышала, думая только о том, что нужно как-то сдержать рвоту.

Федор повернулся и посмотрел на Ашота, который все выпучивал глаза.

– Хватит тебе? – осведомился он, словно спрашивал, сколько ложек сахару положить ему в чай. – Или еще добавить?

Ашот захныкал и закрылся руками.

– Откуда они?

– С рынка. – Люсинда вдруг начала кашлять. – С Выхина.

– Хорошее место, – похвалил продюсер. – Ты там ударник торговли, да?

Она кивнула.

– А я разворачиваюсь, смотрю, наших бьют! Вот уехал бы я, они бы тебе фингалов наставили! Ты чего, Окорокова? Украла у них что-то?

Она замотала головой. Предательская тошнота душила ее, подкатывалась все выше.

– Он… этот, который на лавке, его Ашот зовут, все мне постель предлагал. С ним то есть переспать.

– А ты что же? Смотри, какой мужчина видный! Один нос чего стоит!…

И продюсер взял Ашота за нос и дернул его сначала вверх, потом вниз, потом налево, а потом направо. Очевидно, дергал он не просто так, а со смыслом, потому что, когда отпустил, Ашот повалился лицом в лавку и утробно завыл.