Дом, где разбиваются сердца

Душевные страдания, сопряженные с жизнью под непристойный грохот всех этих карманьол и корробори, были не единственным бременем, ложившимся на тех, кто во время войны все же оставался в своем уме. Была еще (осложненное оскорбленным экономическим чувством) эмоциональное напряжение, которое вызывалось списками погибших и раненных на войне. Глупцы, эгоисты и тупицы, люди без сердца и без воображения были от него в значительной степени избавлены. "Так часты будут кровь и гибель, что матери лишь улыбнутся, видя, как рука войны четвертует их детей" - это шекспировское пророчество теперь почти исполнялось. Ибо, когда чуть не в каждом доме оплакивали убитого сына, можно было бы совсем сойти с ума, если б мы меряли собственные утраты и утраты своих друзей мерою мирного времени. Нам приходилось придавать им фальшивую стоимость, утверждать, будто молодая жизнь достойно и славно принесена в жертву ради свободы человечества, а не во искупление беспечности и безумия отцов, и искупления напрасного. Мы должны были даже считать, будто родители, в не дети приносили жертвы, пока наконец юмористические журналы не принялись сатирически изображать толстых старых людей, уютно устроившихся в креслах своих клубов и хвастающих сыновьями, которых они "отдали" своей родине.

- Кто поскупился бы на такое лекарство, лишь бы утолить острое личное горе! Но тем, кто знал, что молодежь набивала себе оскомину из-за того, что родители объедались кислым политическим виноградом, - тем это только прибавляло горечи. А подумайте о самих этих молодых людях! Многие ничуть не обольщались политикой, которая вела к войне: с открытыми глазами шли они выполнять ужасный, отвратительный долг. Люди по существу добрые и по существу умные, занимавшиеся полезной работой, добровольно откладывали ее в сторону и проводили месяц за месяцем, строясь по четверо в казарменном дворе, и средь бела дня кололи штыком мешки, набитые соломой, с тем чтобы потом отправляться убивать и калечить людей, таких же добрых, как они сами. Люди, бывшие в общем, быть может, нашими самыми умелыми воинами (как Фредерик Килинг, например), ничуть не были одурачены лицемерной мелодрамой, которая утешала и вдохновляла других. Они бросали творческую работу, чтобы работать ради разрушения, совсем так, как они бросали бы ее, чтобы занять свое место у насосов на тонущем корабле. Они не отступали в сторону, как иные, не соглашавшиеся идти на военную службу по политическим или религиозным соображениям, не отказывались от дела потому, что командиры на корабле были повинны в недосмотре, или потому, что другие с корабля удирали. Корабль надо было спасать, даже если ради этого Ньютону пришлось бы бросить дифференциальное исчисление, а Микеланджело - статуи. И они отбрасывали прочь орудия своего благодетельного и облагораживающего труда и брались за окровавленный штык и убийственную гранату, насильно подавляя свой божественный инстинкт совершенного художественного творчества для ловкого орудования этими проклятыми предметами, а свои организаторские способности отдавая замыслам разрушения и убийства. Ведь их трагедия принимала даже иронический оттенок оттого, что таланты, которые они вынуждены были проституировать делали проституцию не только эффективной, но даже интересной. И в результате некоторые быстро выдвигались и наперекор себе действительно становились артистами, художниками войны и начинали испытывать к ней вкус, как Наполеон и другие бичи человечества. Однако у многих не было даже и этого утешения. Они только терпеливо тянули лямку и ненавидели войну до самого конца.

ЗЛО НА ПРЕСТОЛЕ ДОБРА

Эти переживания людей беззлобных были так болезненны, что испытывавшие их в гражданской жизни, те, кто не проливал крови и не видел смерти и разрушений собственными глазами, даже старались скрывать свои личные беды. Однако и тем, кому приходилось писать и говорить о войне, сидя у себя дома, в безопасности, не легко было отбрасывать в сторону свою высшую совесть и работать, сознательно равняясь на уровень неизбежного зла, забывая об идеале более полной жизни. Поручусь по крайней мере за одного человека, для которого переход от мудрости Иисуса Христа и святого Франциска к нравам Ричарда Третьего и безумию Дон Кихота оказался чрезвычайно неприятным. Но этот переход надо было сделать, и все мы очень пострадали от него, кроме тех, для кого это вовсе не несло никаких перемен, а, напротив, освободило от маскировки.