Дом горит, часы идут

Каждый ответ Лейзера потому убедителен, что в нем скрыт новый вопрос.

– Неужто когда-нибудь будет такой порядок, что не только люди, но часы не будут спешить?

Словом, вывод оказывается поводом для сомнений. Вроде как высказал уверенность, а потом себя одернул: нет, тут что-то не так.

Другие персонажи не уступают этому старику. И уж точно ни в чем не уступают реальности.

К примеру, Березин – почти Блинов, а его невеста Лея – почти Колина супруга Лиза.

Сперва Березин ни во что не вмешивается. Лию любит, евреям сочувствует, но особого рвения не проявляет.

Дело, конечно, в темпераменте. В ремарке сказано, что этот герой “говорит спокойно, иногда вяло, но всегда рассудительно”.

Помните письмо об устройстве соски? Когда Коля что-то растолковывал, то не жалел сил.

Вот и Березин такой. Всякий аргумент он сопровождает фразой: “Это верно”.

Будущие родственники его тормошат. Прямо требуют за второстепенным увидеть главное.

Сначала на штурм идет Лея: “Всякий раз, когда я услышу, что где-нибудь бьют евреев, я чувствую, что я жидовка…”

Тут она произносит нечто нестерпимое. Теперь ему все же придется что-то сделать.

Можно ли было вообразить, что он когда-нибудь услышит: “И я начинаю чувствовать неприязнь даже к тебе”.

Представляете, как она это говорит? Спокойно-спокойно, с каждым словом все больше растравляя рану.

Затем наступает черед Нахмана: “И я хотел бы узнать, что вы будете делать, когда увидите, что бьют жидов?”

Характерно это “и” в начале. Фраза начинается с высшей точки, а потом движется вниз.

Березин не принимает этого “и”. Он начинает с совершенно ровного места.

Так разговаривала бы еврейская гора с русской равниной. Поэтому собеседники не слышат друг друга.

“Вам это интересно?” – спрашивает Березин. Словно речь о второстепенных вещах.

Нахман настаивает на своем “и”. Считает, что нейтральная интонация обозначает безразличие.

“Если ваши единоверцы будут на ваших глазах бить жидов, выпускать из перин пух, а из жидовских животов – кишки, бесчестить наших жен, матерей, сестер, – что вы будете делать?”

Березина ничто не берет. Даже после этого вопроса он отвечает: “Не знаю”.

Нахману нужно его добить. Чтобы он оставил свое укрытие и что-то вразумительное сказал.

“Вы же должны что-нибудь делать! Или вы будете стоять в сторонке и смотреть? Или это „не ваше дело“. Пускай себе человечество возрождается, а жидов бьют себе на здоровье, как собак?!”

Тут низменность опять выступает на первый план. Демонстрирует, что оно знать не знает ни о каких возвышенностях.

“Вы во что бы то ни стало желаете, чтобы я был виноват в том, что делают другие?”

Все же Лиин жених погибает. Несет полную ответственность за брошенное им в лицо погромщикам: “Звери!”

Сперва Березин, как всегда, не решителен. Спешит не принять участие, а поскорее скрыться.

Потом понимает, что выхода нет. Что, глядя на все это, только и повторишь: “Это верно”.

Мол, ничего не поделаешь. Если так повернулось, то правильней будет умереть.

9.

Как можно было, не будучи знакомым с Лизой и Колей, сказать о них все? От этой точности даже поеживаешься.

Удивительно, что на сей раз высшая сила не скрывает своего присутствия.

Причем так, что не спутаешь. Сквозь фамилию “Березин” проглядывает “Блинов”, а сквозь имя “Лея” – “Лиза”.

Еще надо понять такую странность. Если это послание, то почему оно вложено в не самую лучшую пьесу?

Чириков для этой миссии тоже не подходит. Был бы сторонником евреев, так ничего подобного.

Пару раз Евгений Николаевич спьяну проговаривался. Что-то бормотал о еврейском засилье и косился на соседа по столу.

Видно, личность драматурга тут ни при чем, а вкус и вообще – дело десятое.

Вряд ли провидение заинтересуется другими текстами автора. Да еще, подобно заядлому редактору, потребует все переписать.

10.

С тех пор Колина судьба связана с “Евреями”. Он стал не только исполнителем одной из ролей, но заложником этой пьесы.

Публика, конечно, ни о чем не догадывалась. Должно было пройти немало времени, чтобы все прояснилось.

Другое дело – смыслы, лежащие на поверхности. С этим все настолько ясно, что пьесу запретили.

Впрочем, то, что не разрешено в России, за границей немедленно входит в моду.

Трудное дело – эмиграция, но порой приятное. Особенно если речь о запретных плодах.

На родине они бы читали Горького или Куприна, а тут знакомятся с новинками свободной мысли.

Не просто знакомятся, а смотрят на сцене. Существуют так, будто между изданным и неизданным нет никакой разницы.

Как не отметить это событие? Женщинам не взбить на головах башни, а мужчинам не прочертить в шевелюре пробор.

В таком праздничном виде идешь смотреть пьесу о том, что в жизни нельзя перенести.

В фойе преобладает мотив: нам не страшно! То, от чего бы мы шарахались дома, здесь не причинит вреда!

Немного, правда, смущает название. Оно не ограничивает пространство пьесы и включает в себя зрительный зал.

Это вам не “Дядя Ваня” или “Три сестры”, а “Евреи”. То есть весь без исключения огромный народ.

Вот как все сложно. Погода прекрасная, рядом чудесное озеро, но что-то мешает выдохнуть и вздохнуть.

11.