Дом и дорога

Мы ели полусырое, с кровью, жесткое мясо и запивали его брагой. Нам стало весело, мы что-то пели, кричали, выламывались. Незаметно стемнело, начало накрапывать. Мы едва выбрались из оврага — скользили по глине и сырой траве, оступались, падали. Перемазались все к черту!

Однажды Каныга подошел ко мне и сказал:

— Надо похарчиться. Весь запас подъели. Айда с нами! Денек-то нынче, а?

Денек и вправду был хорош. Я подумал: чего же не прогуляться.

У ближней деревни мы остановились.

— Слушай, — сказал Каныга. — Слушай ладом. В этой избе живет наш должник. — Он протянул мне сумку из-под противогаза. — Скажешь: «Маркелыч, за тобой должок», возьмешь сало и сюда. А мы к другим сбегаем.

Когда я вернулся, парни были на месте, словно и не уходили никуда.

— А здесь, — сказал Каныга, показывая на крестьянский двор, — нам должны четверть браги и табачок. Если браги нет, возьми деньги.

Мы обошли пять дворов. Сумка моя все тяжелела. Странно, что у парней в руках ничего не было. Я уже после начал догадываться, что к чему, а поначалу просто заходил в избу, говорил: «Здравствуйте, я Митя, за вами должок, хозяин», — брал, что давали, и бежал за околицу, где меня ждали парни.

Возвращались мы поздно, с тяжелой сумкой, которую несли по очереди.

А через два дня меня вызвал директор училища. Он сидел в келье вроде нашей, только попросторней, конечно, и посветлей, да еще у него была красивая в расписных изразцах печь. Должно быть, раньше тут жил архимандрит или другой монастырский начальник. Кроме директора в кабинете были Викентий Львович и Людмила Егоровна.

Я поздоровался. Директор хмуро кивнул и ничего не сказал.

Викентий Львович взял меня за руку у самого плеча и подтолкнул к директорскому столу. Пальцы у него были железные.

— Отвечай! — сказал Викентий Львович.

— Что отвечать?

— Худо дело, брат. — Директор покачал головой.

— Какое дело?

Викентий Львович отбежал от директорского стола к двери и оттуда закричал:

— Говори! Говори!

Я не знал, что говорить, и молчал.

Тут в разговор встряла Людмила Егоровна.

— Со склада пропали десять одеял.

— Ну, — говорю.

Викентий Львович снова схватил меня своими железными пальцами — грабастая у него была рука!

— Ты отвечай.

— А что отвечать?

— Дмитрий, — сказала Людмила Егоровна ласково и зло. — Перед тобой взрослые люди. Если мы спрашиваем тебя, значит, у нас есть что спросить. Ты отвечай.

— Я не знаю, что отвечать.

— Сегодня Викентий Львович был в Кошелевке. Ему сказали: приходил ремесленник по имени Митя, брал сало и брагу. Брал ты сало?

— Брал.

— Вот видишь, а ты не хочешь с нами говорить.

— Я хочу.

— Значит ты брал сало у крестьян?

— За ними был должок.

— Куда одеяла делись? — крикнул Викентий Львович.

— Я не знаю.

— Дмитрий, — сказала Людмила Егоровна. — Ты же взрослый и умный мальчик. Смотри, что получается: ты приходишь в деревню, а незнакомые люди дают тебе продукты. Так?

— Так.

— А теперь скажи: за что тебе их дают?

— За ними был должок.

— Какой должок?

— Ну, ребята собирают хворост, колют дрова... Мало ли что!

— Не валяй дурака! — Викентий Львович схватил меня за плечо. — Видел, как брали одеяла?

— Нет.

— Ну, хорош! — Викентий Львович развел руками. — Ничего он не видел, ничего не знает.

Директор сидел за столом и молчал.

— Не надо таиться, — сказала Людмила Егоровна, — не надо ничего скрывать. Тебя потом совесть будет мучить. Ты расскажи все, и тебе станет легче. — Она быстро заходила по комнате. — Я понимаю, ты не хочешь подводить ребят. Тебе кажется, что ты поступаешь как настоящий друг. Но это ложная дружба. Надо всегда говорить честно.

— Я честно говорю.

— Нет, ты не хочешь признаваться. Но я тебе обещаю, Митя, что никто ничего не узнает. Нам важно выяснить, кто украл одеяла.

— Я не крал.

— Да погоди ты! Ну чего заладил: «не знаю», «не крал»... Ты подумай, Дмитрий, что происходит. Идет война, трудная, кровопролитная война. Ваши отцы воюют, а вы...

— Довольно! — директор поднялся из-за стола. — Иди!

Я думал: поговорили — и дело с концом. Не тут-то было! Следом за мной вышел Викентий Львович, схватил меня за руку и потащил по коридору. Он тяжело отдувался и сопел, рывком открыл какую-то дверь и втолкнул меня в тесную каморку.

— Не для му́ки, а для науки, — сказал он. — Посиди тут, авось одумаешься.

Каморка до окна была забита матрацами и разным хламом: ведра, койки, топчаны, разбитые тумбочки. Я огляделся и полез на гору матрацев. Узкое окно с кованой решеткой выходило на дорогу: стало быть, я сидел над монастырскими воротами.