Дом и корабль

После этих слов Борис Петрович сделал такую длинную паузу, что Туровцев счел уместным спросить, что же именно беспокоит комдива. Но комдив как будто не расслышал вопроса. Он взял телефонную трубку и вызвал Шершнева. Дивизионный механик Шершнев чаще других специалистов бывал на «двести второй» и ревниво относился к успехам Ждановского. Горбунов его терпеть не мог.

Через минуту вошел Шершнев — маленький, очень вылощенный человек с напряженным лицом завистника. Митю он не узнал или не захотел узнать. Кондратьев протянул ему донесение:

— На, читай.

Шершнев подошел поближе к свету и стал читать. Туровцев с любопытством наблюдал за той смесью чувств, которая отражалась на его лице, — и тревога, и сочувствие, и с трудом подавляемое злорадство.

— Вдвойне печально, — сказал Шершнев, дочитав. — Двести вторая взяла на себя большие обязательства. У всех на памяти обращение экипажа по поводу зимнего ремонта. Полагаю, мне следует ознакомиться с положением на месте, товарищ капитан третьего ранга?

— Я тоже полагаю, — проворчал комдив. — Обязательно сходи и разберись. Спокойно, объективно — вот нарочно при помощнике говорю. Вы что — незнакомы?

— Знакомы, — сказал Митя.

— Как же, как же, — поспешно подтвердил Шершнев. — Виноват, не разглядел против света.

Они потрясли друг другу руки с такой энергией, что обоим стало немного совестно.

Отпустив Шершнева, комдив закурил трубку, вышел из-за стола и стал прохаживаться по каюте. Митя в своем кресле чувствовал себя неловко: он не очень ясно понимал, надо встать или можно продолжать сидеть. В конце концов он привстал и был тут же усажен обратно (сиди, сиди, лейтенант!). Однако Мите показалось, что, не сделай он попытки встать, Борис Петрович был бы все-таки недоволен.

Пока комдив курил, Митя думал про свое: больно ли сейчас Каюрову или он ничего не чувствует? Что стряслось с Олешкевичем, неужели сотрясение мозга? Что делает сейчас Горбунов? Интересно, отменит Виктор Иванович утвержденный вчера распорядок или, несмотря ни на что, будет праздновать корабельную годовщину? На что намекали Веретенников и Соловцов и откуда ждать беды? И вообще: что еще может произойти хуже того, что уже произошло?

Мысли его опять вернулись к Каюрову: «Зачем я здесь сижу? Мое место в лазарете».

О чем думал в это время Кондратьев, Туровцев не знал. Оказалось — о Горбунове.

— Не умеет жить с людьми, — произнес он вдруг, видимо нисколько не сомневаясь, что лейтенант все еще ждет ответа на свой вопрос и должен сразу понять, о ком идет речь. — И то ему, понимаешь, не так, и это не так… Хочет быть всех умней и принципиальней. А это — никому не нравится.

— Мы ничего, уживаемся, — робко заметил Митя.

Комдив засмеялся.

— Это не штука, — сказал он, подмигнув. — Он командир корабля. Жить захочешь, так, пожалуй, уживешься. Вашего брата не критикуют, а драят, а вы знай поворачивайся. Ну ладно, критикуй меня. Я позлюсь, да и перестану, потому что знаю: он не со зла, а от чистого сердца. А ведь этот, — он показал трубкой на дверь, как будто там еще стоял Шершнев, — или, к примеру, Селянин — эти теперь враги…

— А как же тогда с критикой?

— Знаю, знаю, мощный рычаг и так далее. Мощным рычагом тоже надо пользоваться умеючи, чтоб не задело по башке. Ибо голова у человека одна и запасных частей к ней не вырабатывается. Так что критикуй, конечно, но меру знай и помни, что критики, брат, никто не любит.

Он опять подмигнул, и так забавно, что Митя заулыбался.

— Неужели?

— Никто, — сказал Борис Петрович с комической убежденностью. — И если кто тебе скажет, что любит, — плюнь этому демагогу в бесстыжие глаза. Критику можно уважать, считаться с ней… А любить ее не за что. Это противно человеческому естеству. Человек любит, чтоб его хвалили.

И снова Митя не смог сдержать улыбки.

— Опять же принципиальность… — продолжал Кондратьев. — Кто спорит — вещь хорошая. Ты откуда родом?

— Москвич.

— Значит, среди татар не жил. Татары говорят: есть коран — закон писаный, есть адат — закон неписаный. Коран соблюдай, адат не забывай. Не нужно быть чересчур принципиальным. Люди обижаются. Что ж это, говорят, выходит — мы все кругом тебя беспринципные, один ты принципиальный…

Внезапно, как будто вспомнив что-то важное, он постучал в стенку и прислушался. Ответа не было. Тогда он позвонил дежурному и спросил, где Ивлев.

— Уже на двести второй, — объявил он, вставив трубку в гнездо. — Оперативно! Хороший у меня комиссар. Глубоко партийный человек. И образованный, не то что некоторые… Одно жалко — не моряк. Как они с Горбуновым?

— Хорошо.

— Ну, слава богу. Может быть, хоть он Виктора вразумит, если у меня не получается…

— Я не понимаю, Борис Петрович, — сказал Митя более решительно, впервые назвав Кондратьева по имени-отчеству. — Я не понимаю, насчет чего…