Дом и корабль

— Кстати, о жене, — прошептал Одноруков, и лицо его приняло брезгливое и страдающее выражение, — у человека недавно погибла жена, а он тут же, на глазах у всех, заводит интрижку. Послушайте, это же грязно…

Митя ничего не ответил. В отношениях Горбунова и Кати он не видел ничего грязного, но самое существование этих отношений было предательством, нарушением совместно данного обета, самым необъяснимым и мучительным из того, что стало за последнее время между ним и командиром.

— Вы согласны со мной? — настаивал Одноруков.

— О личной жизни Виктора Ивановича, — твердо сказал Митя, — мне решительно ничего не известно.

— Заявление делает честь вашей скромности. Но вы неискренни.

— Думайте что хотите. А я повторяю — ничего не знаю и не понимаю, откуда у вас такие сведения.

— Слухом земля полнится.

— Питаетесь слухами?

— А вы напрасно недооцениваете слухи. Для того чтоб слух стал документом, иногда не хватает только бумаги.

«Недурно сказано», — подумал Митя, а вслух сказал, криво усмехаясь:

— Вероятно, и обо мне ходят сплетни.

— Вероятно. Просто у меня не было причин интересоваться.

Это уже была угроза, а угрожать Мите не следовало, он становился упрям. Одноруков скоро убедился, что из лейтенанта больше ничего не выжать, деликатно зевнул и посмотрел на часы. Часы он носил на внутренней стороне запястья и смотрел на них так, как будто показания циферблата были засекречены.

— Спасибо за беседу, лейтенант, — сказал он, растянув рот в улыбку. — Не знаю, как вы, а я искренне рад нашему знакомству. Теперь последний вопрос: вы не считаете, что от нашей беседы должен остаться какой-то материальный след?

Смысл вопроса до Мити дошел не сразу; сообразив, он возмутился:

— Вы же сказали, что это не допрос…

— И готов повторить. Но если мы с вами захотим быть до конца последовательны, то должны будем признать: для принципиального человека нет разницы между тем, что он говорит и пишет.

— Нет, есть, — угрюмо сказал Митя. — Не могу объяснить, какая, но есть. Ладно, начнем все сначала. Пожалуйста, задавайте вопросы. А я потом посмотрю протокол.

— Вы напрасно горячитесь. Никаких протоколов. Я не веду следствия. Следствие ведется, когда есть дело. Персональное дело Горбунова. Такого дела пока нет, и наша с вами общая задача сделать так, чтоб его и не было.

— От чего это будет зависеть?

— От многих факторов, и более всего от поведения самого Горбунова.

— Тогда чего же вы хотите?

— Всегда можно найти форму.

— Например?

— Например, вы пишете мне товарищеское письмо, в котором между прочим делитесь…

— Послушайте, товарищ старший политрук, — сказал Митя, морщась. — Придумайте что-нибудь попроще. Я два месяца не писал родителям. Вам что нужно — заявление?

— Вы огрубляете мою мысль. Скажем, памятную записку.

— Составьте. Если запись будет правильной — я подпишу.

Одноруков задумался.

— Нет, это тот же протокол…

Они опять заспорили. Снова начался торг, бесконечный, утомительный, у Мити уже звенело в ушах и кружилась голова, когда они наконец нашли компромиссную формулу: «В ответ на поставленные мне вопросы считаю своим долгом заявить…» Вслед за этой преамбулой Митя кое-как перенес на вырванный из одноруковского блокнота листок то самое неписаное коммюнике, где говорилось об авангардизме Горбунова, причем облек свои критические замечания в такую сдержанную и ни к чему не обязывающую форму, что всерьез опасался скандала. Но Одноруков даже не просмотрел текста — убедившись, что есть подпись и дата, он щелкнул кнопкой планшета и встал. Встал и Митя.

— Может, пообедаете с нами, товарищ старший политрук, — сказал он тоном идеального старпома и немедленно раскаялся.

Одноруков слегка усмехнулся и очень медленно покачал головой. Означать это могло только одно: взяток не беру.

— Надеюсь, вам не надо напоминать, — холодно сказал Одноруков, — что наш разговор конфиденциальный и разглашению не подлежит. — При этом он опять усмехнулся, и Митя с ужасом понял смысл усмешки: я-то нисколько не боюсь, что ты будешь болтать, ты гораздо больше меня заинтересован, чтоб разговор остался между нами.

За обедом говорили только о кислородной сварке, об Однорукове никто не спросил ни слова. По всей вероятности, Митя должен был заговорить первым, но не смог — его в равной степени ужасали оба варианта: лгать и говорить правду. Убеждение, что он поступил как должно или хотя бы вышел из боя с наименьшими потерями, куда-то улетучилось, он уже не казался себе таким хитрецом и умницей, как час назад, и из последних сил цеплялся за установившуюся с недавних пор официальность отношений. Раньше ему нравилось быть обиженным — теперь это было выгодно.