Дом и корабль

На углу Литейного Митя расстегнул шинель и вытер шарфом струившийся по шее холодный пот. Подошли Туляков и Савин, и все четверо долго отдыхали, прислонившись к заколоченной витрине углового магазина.

По Литейному пошли быстрее. Катя, прикрыв рот платком, тихонько напевала: Ombra mai fu… Митя узнал.

— Что это?

— Не знаю сама. Что-то из Генделя.

— А что значит «омбра май фу»?

— Тоже не знаю. Что-то хорошее. Когда кончится война, обязательно узнаю, выучу и буду петь. Слушайте, Дима, — она прижалась к нему, — я только сейчас поняла, и то не поняла, конечно, а только стала чуть-чуть догадываться, что значит ходить по минным полям. Это, правда, похоже?

— Не знаю, — хмуро сказал Митя. — Никогда не ходил.

— Как? Разве?..

— Ну да, — сказал Митя, опережая вопрос, — Виктор Иваныч ходил, а я нет. Я еще только собираюсь идти…

Катя тихонько засмеялась.

— Это вы смешно сказали. Совсем по-мальчишески. А вообще-то вы уже взрослый. Я вас сегодня зауважала. Вдруг поняла, что вы не просто Димочка, а настоящий командир и вас надо слушаться.

— Каким же способом вы это установили? — пробурчал Митя. Он иронизировал, чтоб скрыть, что польщен.

— Женским, конечно. Других у меня нет.

Через минуту она опять заговорила.

— Знаете, я, кажется, напала на след.

— На чей след?

— Как на чей? Вовкин. Мы уже послали запрос и ждем подтверждения.

Митя смутился. Про Вовку он совсем позабыл, да и розысками полковника занимался без особого рвения, перепоручив это не слишком перспективное дело Соловцову.

— Скажите, Катя, — сказал он, подумав, — ведь я могу вас называть Катей?

— Конечно.

— Так вот, скажите, Катя: вы помните наш разговор?.. Ну вы знаете какой…

— Конечно, помню. Тем более что он был единственный.

— Поверьте, я спрашиваю не из пустого любопытства… Что вам объяснил Виктор Иванович?

— А что он должен был объяснить?

— Почему он сказал вам, что у него есть жена?

— Ах, это? Ничего не объяснял.

Митя так удивился, что сбился с ноги.

— Как же так? Почему?

— Потому что я не спрашивала.

— Но почему?

— Отчасти затем, чтоб не подвести вас. Но больше всего потому, что этот разговор был бы ему неприятен.

— Еще бы. Ведь он сказал вам неправду.

— Пусть. Значит, у него были какие-то очень глубокие причины хотеть, чтоб я так думала. И я, кажется, начинаю понимать, какие. Гораздо интереснее догадываться, почему солгал честный человек, чем силой вырвать правду у лгуна. Да он, наверно, и не хотел лгать, я сама навязалась к нему с вопросами. Мы все любим осуждать ложь, но никогда не думаем о том, что часто сами заставляем лгать людей, которым это совсем не свойственно. Папа говорит, что это очень мещанская черта — требовать, чтоб у близкого человека ни одна дверь в душе не запиралась и чтоб всегда можно было навести ревизию…

В преддверии комендантского часа Литейный ожил. Стали попадаться прохожие, звеня и громыхая разболтанным кузовом, пробежал грузовик.

— Я много думала о вас, Дима, — заговорила Катерина Ивановна, когда они остановились, чтоб передохнуть перед последним этапом. — Нет, неправда, что много, скорее часто. И всегда мне хотелось вам что-то сказать, а я не говорила.

— Напрасно, — с трудом выдавил Митя. Он и хотел и боялся разговора о Горбунове.

— Это вам сейчас кажется, что напрасно, а если б я заговорила, вы бы сразу сказали, что я многого не знаю и не могу судить о ваших отношениях. Я сама ее осуждала, а теперь чувствую себя последней свиньей.

— Перед кем?!

— Перед Тамарой. Разве мы не о ней говорим?

— Разумеется, — сказал Митя поспешно, — но в чем вы себя обвиняете?

— В черствости, в поспешности, в высокомерии. Вероятно, все это, вместе взятое, имеет даже худшее название. А ведь мы дружили с детства, вместе бегали по двору. Мы с ней очень разные, но я всегда знала, что Тамарка — личность. Она может быть очень груба, а я не выношу грубости, и мы часто ссорились. И всегда мирились — знаете почему? Потому что благороднее всего она вела себя во время наших ссор. Когда это всего труднее.

— Это вы и хотели мне сказать?

— Да, я хотела, чтоб вы знали, что я о ней думаю. Тамару может заносить в разные стороны, она может наделать ошибок, делала их раньше и делает сейчас, но она решительно не способна на душевную низость…

Оглянувшись, она замолчала. Подошли отставшие Туляков и Савин, и продолжать разговор стало трудно, Митя все-таки спросил:

— И это все, что вы хотели мне сказать?

— Все, — сказала Катя. — Я могла бы сказать и больше, но не хочу злоупотреблять ни Тамариным доверием, ни вашим терпением.

Митя не ответил. Он думал о том, что, когда человека грызет какая-нибудь неотвязная мысль, все, что говорят другие, приобретает странную многозначительность.

По Набережной шли гуськом, еле волоча ноги.

Под аркой дежурили Асият и Пантелеймон Петрович. Увидя Катю в сопровождении моряков, дворничиха радостно запричитала, а Петрович вытянулся и отдал честь. Весь дом слушал передачу, и тревогу кляли главным образом за то, что она помешала лейтенанту Туровцеву закончить свою выдающуюся речь.

Глава двадцать пятая