Дом и мир

Алчность так же естественна, как естественно право на обладание. Природа не требует, чтобы мы смирялись с лишениями. Если я страстно хочу чего-то, окружающие обязаны предоставить это мне. Это и есть единственно правильная точка соприкосновения двух миров — внутреннего и внешнего. Обучение этой истине мы не считаем высокой моралью, вот почему человек до сих пор не знает, что такое истинная мораль.

На земле есть жалкие создания, не умеющие ни сжать кулака, ни захватить, ни отобрать насильно. Вот пусть они и утешаются своей моралью и охраняют нравственные идеалы. Избранниками судьбы являются те, которые жаждут всем сердцем, наслаждаются всей душой, кого не мучают сомнения и нерешительность. Для них — прекраснейшие и богатейшие дары природы. Они не знают преград; если им что-то надо, — переплывают реки, преодолевают барьеры, выламывают двери. И делают это с радостью — добытое в борьбе вдвойне ценно. Природа покоряется лишь наглым и сильным. Ее восхищает упорство желания, упорство достижения и упорство обладания. Свадебную гирлянду весенних цветов она не возложит на тощую шею изможденного аскета.

Звучит торжественная музыка. Сердце мое полно страстного нетерпения. Но кто же ее избранник? Избранник — я! Мне, идущему с зажженным факелом, принадлежит это место. Избранник природы всегда приходит незваным.

Стыд? Нет, я не знаю его. Я беру все, что мне надо, и даже не спрашиваю. А те, кому взять мешает жалкая робость, зависть свою прикрывают застенчивостью. Они возводят ее в добродетель. Мир, окружающий нас, — мир реальностей. Я не вижу, зачем вообще приходят в этот жестокий мир те, которые покидают его рынок голодными, с пустыми руками, запасшись лишь громкими фразами? Или, быть может, господа, забавляющиеся религией, наняли их играть на флейтах в небесных рощах нежные мелодии воздушных грез? Мне не нужны звуки флейты, а воздушные грезы меня не насытят.

Когда я чего-то хочу, то хочу страстно. Я хочу крепко сжать это что-то руками, обхватить ногами, умастить им все тело, вдоволь насладиться им. Я не стыжусь своих желаний и не колеблясь беру все, что хочу. Меня не трогает визгливый писк тех, кто, сидя на нравственном порционе, становится похожим на плоских и высохших клопов, забившихся в давно покинутую постель.

Я не хочу ничего утаивать — это трусость. Но, если я не смогу скрыть свои мысли, когда нужно, — я проявлю не меньшую трусость.

Ваша алчность заставляет вас возводить стены. Моя алчность заставляет меня пробивать в них бреши. У вас власть и сила, у меня — хитрость и ловкость. Все это естественно. На этом зиждятся империи и царства, на этом держатся все великие деяния людей. В речах богов, спускающихся с небес и изъясняющихся на священном языке, нет ничего реального. Поэтому, несмотря на взрывы одобрения, которыми встречают эти речи, по-настоящему внимают им только слабые. Сильные же, владыки мира, относятся к ним с презрением. Внимая таким речам, они потеряли бы свою силу. Ибо в этих речах нет жизни. Тем, кто не колеблясь принимает это, кто не стыдится это признать, обеспечен успех. И жалка участь несчастных, которые разрываются между зовом природы и велениями богов, между реальным и нереальным, которые хотят встать одной ногой в одну лодку, а второй в другую, — они не смогут ни двинуться вперед, ни оставаться на месте.

Есть немало людей, которые словно для того и родились на свет, чтобы думать о смерти. В медленном угасании есть своеобразная красота, подобная красоте небес в час заката. Наверно, именно она-то и пленяет их. Таков наш Никхилеш. Он мертв. Несколько лег тому назад мы крепко поспорили с ним.

— Я согласен, что добиться чего-то можно только силой, — сказал он. — Весь вопрос в том, что ты называешь силой и чего собираешься добиться. Моя сила — в умении обуздывать свои желания.

— Но ведь это значит, — воскликнул я, — что тебя влечет гибель, разрушение!..

— Да, так же, как сидящего в яйце цыпленка тянет разрушить скорлупу, лишь бы выбраться из нее. Скорлупа, конечно, вещь весьма реальная, но цыпленок готов расстаться с ней, чтобы получить взамен воздух и свет. По-твоему, сделка эта будет невыгодна для него, так, что ли?

Когда Никхилеш обращается к метафорам, ему трудно доказать, что все это лишь пустые слова. Ну что ж, пусть радуется своим метафорам. Мы же существа плотоядные. У нас есть зубы и когти. Мы можем преследовать, хватать, рвать. Мы не станем пережевывать вечером утреннюю жвачку. И уж мы не потерпим, чтобы вы, мастера метафор, преграждали нам путь к средствам существования. В этом случае нам придется либо красть, либо грабить, потому что мы должны жить. Как бы это ни печалило почтенных отцов-вишнуитов, но мы не настолько очарованы смертью, чтобы распластаться на листе лотоса и, усыхая, ждать ее появления.