Дом и остров, или Инструмент языка (сборник)

Становится ли новая книга для вас навязчивой идеей, которая полностью занимает вас, пока роман не будет готов, или Вы можете возвращаться к работе время от времени, когда чувствуете вдохновение?

Мне кажется, роман — это как длительные любовные отношения. Здесь предусмотрена возможность и чаю выпить, и на работу сходить. Особенно важно — на работу: у нас не много людей, позволяющих себе заниматься исключительно писательством. Понятно, что при таких обстоятельствах непрерывный экстаз невозможен. Зато в сердце автора есть сильное постоянное чувство. Автор часто думает о романе. А роман напоминает о себе не только за письменным столом, но и в электричке, в ванной, на рабочем заседании. Он входит в авторскую жизнь, и такое вхождение без определенной упорядоченности отношений невозможно.

Был один художник, который болезненно воспринимал выставки своих картин и отзывы посетителей, даже самые положительные. Он чувствовал ревность и, наверное, страх, что его не поймут или поймут не так. А вам не страшно делиться с людьми Вашими книгами? Что Вы чувствуете, отдавая готовую книгу в печать?

Я чувствую, что ее жизнь только начинается. Книга ведь только наполовину создается автором — вторая половина создается читателем, его восприятием. По большому счету, сколько читателей, столько и книг. Как же я могу ревновать к своим соавторам? Меня не пугают даже самые странные интерпретации моих книг: значит, и это было заложено в моем тексте. Не обвиняю читателя даже тогда, когда он не хочет быть соавтором и попросту закрывает мою книгу. Это ведь я и никто другой написал что-то такое, что родило в читателе подобный отклик.

«Соловьев и Ларионов» — Ваш писательский дебют?

Нет, кое-что я писал и раньше. Было несколько пьес, был роман «Похищение Европы», стилизованный под «литературную речь», — своего рода протест против расхристанных текстов, которые так любили в девяностые. На нынешний мой взгляд этот роман недопустимо публицистичен, сейчас я бы так уже не писал. Мне вообще кажется, что лишь в последние годы я начал избавляться от инфантилизма. Знаете, у меня какое-то удивительно позднее взросление.

Несмотря на годы занятия наукой?

Наука не учит жизни, а если и учит — то какой-то особой ее стороне, которая не очень пригодна в писательской работе. Стать представителем «профессорской» литературы было одним из главных моих страхов. Я и сейчас боюсь скатиться к литературе приема, всякий раз проверяю себя на способность над вымыслом слезами обливаться. Прежде всего — над своим собственным.

Получается?

Представьте себе — да. В защиту корпорации отважусь напомнить, что и филологи любить умеют.

Вы же помните фильм «Осенний марафон», который, как кажется со стороны, ровно про Вас: филолог, Ленинград, странная жизнь человека, которому с текстами легче, чем с людьми. Вы ведете такое бузыкинское существование? Я не про личную жизнь, разумеется, а про быт, тип научного существования.

Безусловно, Бузыкин — это очень питерский персонаж. И я знаю людей из моего круга, которые не только подобны Бузыкину, но он им очень нравится, они себя с ним отождествляют, им кажется, что этот фильм о них, и после выхода фильма они даже стали в себе несколько культивировать эти черты. Что касается меня, то я себя с Бузыкиным не отождествляю. Я человек другого склада.

Но Вы тоже бегаете целыми днями с заседания кафедры на ученые советы?

Нет, у меня всё несколько иначе. Бузыкин — это скорее тип университетского человека, бесконечно замотанного, бегающего с лекции на лекцию. У русского академического ученого особый образ жизни, прежде всего — спокойное занятие наукой.

Не предполагающее бегания с будильником?