Дом имени Карла и Розы

Татьяна Филипповна подняла руку и объявила:

— Ребята! Вам Московский Совет приготовил подарок!

Оказалось, что отныне все воспитанники детских домов будут обеспечиваться питанием в первую очередь после бойцов Красной Армии. В самую первую очередь!

Тут уж все кричали «ура!».

…Катя вздохнула во сне и повернулась на другой бок. Пришлось повернуться и Асе. Она оперлась на локоть, на левый локоть, который почти зажил, потому что Яков Абрамович откуда-то выцарапал бутыль рыбьего жиру.

Теперь в зале танцуют краковяк. Так обидно, что лучше уснуть! Но как уснешь, если тебя одолели мысли?

Все началось с пасхи, с того утра, когда всех потянуло на воздух, на солнышко. Двор превратился в сплошную лужу, и нельзя было отойти от крыльца, разве что найдешь сухой островок или камень.

В церквах звонили колокола, и иных ребят по случаю праздника навещали родные, у кого кто есть: бабушка, тетка, сестра… Приходили, совали в руку или крашеное яичко, или кусочек освященного кулича. Каждый, получив гостинец, старался съесть его в укромном уголке: невозможно же при всех!

Только Панька Длинный, когда от него ушел дед, начал нахально при всех жевать толстую плитку жмыха, словно дразнился. Попробуйте не смотреть на этот жмых — аппетитный, пахнущий подсолнечным маслом…

Настроение было пасхальное. Девочки не ссорились, не дразнились, христосовались друг с другом. Ася не посмела нарушить обычай, трижды поцеловалась с Люсей. Она и раздружиться с ней не смеет, хотя эта дружба тягостней ей с каждым днем… Про себя Ася называет Люсю «липучкой». Ей представляется, что сама она, словно муха, увязла в клейкой, ядовитой бумаге. Ну да, как глупая муха! Передние лапки влипли, а задние свободны, дергаются. Дергаются, трепещут крылышки, но липучка не отпускает…

Однако в пасхальное воскресенье Асе не хотелось думать о своих горестях, она старалась радоваться празднику и весне. Пусть с затененной части двора, от черных, будто остекленевших сугробов тянет холодом, сыростью, зато у крыльца вовсю печет солнце, радугой играет в бегущих ручьях.

Ася жмурилась, жмурилась от солнышка и вдруг увидела: тетя Анюта!.. Высокая, в каком-то чудном жакете, — наверное, все ребята ее заметили — пробирается между лужами, ищет, куда ступить. За долгую зиму площадь, как и все московские площади, улицы и дворы, накопила столько снега, что в апреле ее почти сплошь залило водой. Лужи, ручьи, реки… Ася поспешила наперерез гостье: лучше насквозь вымочить ноги, чем слушать насмешки насчет теткиной буржуйской шляпы. Удалось перехватить гостью посреди площади. Лапша умилилась:

— Встретила? Рада? Ну, душенька, Христос воскресе!

Асе стало стыдно, что застеснялась перед ребятами. Даже шляпка не показалась слишком уж буржуйской.

Тетя Анюта не пошла дальше: она спешила к Казаченковым. Она сказала, что Василию Мироновичу, поскольку он устроился на хорошее место, не совсем удобно бывать у прежних хозяев, но сама она считает долгом хоть изредка поддерживать добрые отношения, хоть в такие дни, как сегодня.

— Прощай, душенька, вот тебе с пасхального стола. Разговляйся на здоровье.

Теперь, когда Ася сделалась обладательницей сверточка с вкусными вещами, она могла подойти к ребятам и предложить то, что с самого утра вертелось на языке. Она протиснулась в самую гущу ребят (Федя всегда в гуще) и сказала быстро, чтобы не перебили:

— Знаете, что? Давайте, если кому чего принесут, делить на всех.

Никто не засмеялся, никто не сказал, что она глупая, дура. Наоборот, обрадовались:

— Верно!

— Правильно!

— А то получается, вроде одни пролетарии, другие буржуи. Один жрет, другой — гляди.

Заминка вышла из-за того, что не знали, как, к примеру, разделить одну сайку или же две карамельки на весь дортуар. Федя сразу сообразил:

— Можно самим разделиться. Рассчитаемся на пятерки.

— Даешь на пятерки!

— Разобьемся на пятачки, и пойдет дележ.

Федя стал строгим:

— Не на пятаки, а на коммуны. И не только на праздники, а на постоянно. Мало ли, когда принесут…

Подняли такой крик, что с карниза упала сосулька.

— Правильно! На коммуны!

— На коммуны! Ура!

У Феди стало гордое лицо, у Аси глупое. Обязательно будет глупое, если сама не знаешь, отчего тебе радостно. Ася сказала:

— Пока еще нет коммун, давайте попробуем.

И развернула сверток. А там кусочек пасхи, ломоть кулича, коврижка — лучше, чем в сказке про пряничный домик! Не будь рядом Феди, все бы расклевали, как воробьи. Но Федя — теперь староста мальчишечьего этажа. Он заставил всех угощаться вежливо, не рвать из рук. Ася никак не могла перестать улыбаться. Перестала только тогда, когда откуда-то подоспела Люся. Вот липучка! Высмотрела все-таки Асю.

Друзей у Люси нет, вот ей и завидно, если где общая игра или веселье. Она завела недавно манеру, подойдет и попросит:

— Примите собаку.

Становится неудобно. Все-таки теперь равноправие, собак среди людей нет… Противно, а приходится с ней водиться.

В этот раз Люська ничего не сказала, подхватила с Асиной ладони корочку, облитую глазурью, и поинтересовалась, что это будут за коммуны. Потом спросила:

— А если кому ничего не носят, таких тоже будут принимать?