Дом, из рассвета сотворенный

Надо встать. Не встать — значит умереть от холода. Ноги в порядке: по крайней мере, кости целы. Толкнувшись одним коленом, потом другим, он кое-как пододвинулся к забору. Долго усиливался, наконец поднял тело, сел, привалясь к забору спиной. Голова прояснела, и теперь не грозила пока новая потеря сознания. Он подобрал под себя ноги и — сперва затылком, потом плечами — уперся в забор, ногами выжимая себя вверх, и встал. И начался долгий извилистый путь по темным проулкам и улицам. Иногда проезжали машины, и он затаивался от них в тень, прижимался к стенам зданий. Где-то по дороге набрел он на грузовичок-пикап с крытым верхом. Фары включены, задний борт опущен. Он грудью лег, втолкнул себя, перекатился в глубину кузова. Спустя немного времени кто-то пришел, сел в кабину; пикап тронулся, и Авель перестал бороться с болью и усталостью. Потом пикап остановился, Авель слез, опять побрел вдоль домов, через тени. Вышел из-за угла какой-то человек, поглядел на Авеля. Раскрыл рот, точно желая что-то сказать, на минуту застыл, глядя; затем торопливо пошел прочь и скрылся.

Порой, Авель останавливался, чтобы передохнуть, но голова начинала кружиться, и приходилось идти дальше. Сознание в нем изнемогало. «Туман, туман клубится», — думал он; оступался, толкался плечами о кирпичные мокрые стены в тумане — и видел сквозь изнеможение и боль, как Милли и Бен бегут по песчаному берегу, и он тоже с ними на взморье, и луна высокая и ясная, и рыбы далеко в глубинах, и ничего нет, только свет луны и длинная белая полоса прибоя на песке.

27 января

Говорит Тосама — оратор, лекарь, Жрец Солнца, сын Жужжащей Птицы: — Северо-западнее гор Уичито, среди оклахомской равнины виден небольшой одинокий холм. Мой народ издавна его приметил и освоил и назвал Горой Дождей. В тех краях, на юге материковой впадины, климат жесткий, как нигде на свете. Зимой из Канады, через Уиллистонский коридор, налетают бураны с градом и мокрым снегом. Весной дуют ураганные горячие ветры, а летом прерия под солнцем — как наковальня под кузнечным молотом. Трава буреет и ломко хрустит под ногой. Вдоль рек и ручьев тянутся узкие поросли пекана и гикори, ивняка и лещины. В июле-августе взглянуть издали на них — листва исходит паром, чуть не корчится в огне. Высокая трава кишит крупными зелеными и желтыми кузнечиками, способными лопаться, как зерна кукурузы, и обжигать пальцы; и ползают по красной земле черепахи, которым незачем и некуда спешить. Одиночность — неотъемлемое свойство здешнего ландшафта. Все предметы на равнине одиночны, обособлены, раздельны в поле зрения; холм — отдельный, дерево — особняком, путник — одинокий. С любого взгорка открывается бескрайний вид. Взглянешь на этот простор ранним утром, оборотясь к солнцу спиной, — и теряешь ощущенье границы и меры. Просыпается твое воображение, и кажется тебе — вот здесь и началось Сотворение мира.

Я вернулся к Горе Дождей в июле. Весной умерла моя бабушка, и захотелось побывать на ее могиле. Она дожила до преклонного возраста, до дряхлого даже. Когда умирала, при ней была единственная еще живая дочь; по ее словам, у бабушки у мертвой лицо было совсем детское.

Я часто думаю о бабушкином детстве. В ту пору племя кайова переживало конец взлета своей истории. Более сотни лет кайова были хозяевами степных пространств от реки Смоки-Хилл до реки Гед, от истоков Канейдиана до слиянья Арканзаса с Симарроном. В союзе с команчами они правили всеми Южными равнинами. Священным делом их была война, они были лучшие в мире наездники. Но воевали они скорее по врожденной склонности духа, чем борясь за существование, — и непонятно было им упорное, безжалостное продвижение кавалерии Соединенных Штатов. Под конец, когда их, разделенных, оголодалых, выгнали на равнину Стейкт-Плейн, ими овладела паника. Бросив жизненно необходимые свои запасы в каньоне Пало-Дуро на разграбление солдатам, они остались безо всего. Спасая жизнь, они сложили оружие у форта Силл и были заперты в серых высоких стенах каменного старого корраля, превращенного ныне в военный музей. Бабушка не испытала унижений этого плена, она родилась лет на восемь, на десять позже; но с младенчества, конечно, ей были знакомы горесть поражения, мрачная скорбь старых воинов.